История одной зечки и других з/к, з/к, а также некоторых вольняшек
Шрифт:
Вытирая влажные глаза, подошла Нина.
— Надюша, спой мне напоследок, может, и не увидимся больше.
— Чего? Что тебе спеть? — с готовностью спросила Надя.
— Мою любимую, ты знаешь! «Что это сердце…»
Никогда больше Надя так не пела, ни раньше, ни потом. В темноте полупустой столовой не торчали перед ней надзиратели, не блестели погоны начальников, не улыбались кисло-сладкой улыбкой их жены, — и она, чувствуя себя свободной, вложила всю душу в этот бесхитростный романс, а последние слова:
Пусть в чаду любви сердце пылкое
Бьется радостно
— Я слышала, что у тебя хороший голос, но ты! Освобождайся скорее, мы о тебе еще услышим.
— Прощай, Нина, счастливо тебе найти таких же любящих тебя, друзей, — давясь слезами, сказала Надя. — Счастья тебе!
Пора было вспомнить о хлебе. Надя прыгнула со сцены в зал и пошла к выходу, но не успела она дойти до двери, как навстречу ей ввалилась целая толпа надзирателей во главе с опером Гороховым.
— Что тут происходит? Что за сборище? По какому поводу? — обратился он к Наде.
— Провожаем нашу аккордеонистку, гражданин начальник.
— Кто разрешил? Где начальница КВЧ? Почему одни? — и, отстранив рукой Надю, как мешавшую ему вещь, прошел в зал.
Надя не рискнула стоять и слушать дальнейшее. Уже за дверью она услышала, как вопил опер:
— Разойтись немедленно!
«Сраная мартышка, — вспомнила она Киру, — и еще вдобавок злая».
— Гниды на теле общества эти опера, — высказала свое мнение Валя, выслушав, чем закончились проводы.
— Хорошо с таким сроком, — заметила Коза, — чего хочу, то и говорю, кого хочу, того ругаю.
Надя поспешила погасить взрыв, почуяв опасность.
— А вы, королевские псы-флибустьеры, хранившие золото в темном порту, — пропела она так полюбившиеся ей слова.
— ГУМилев! — сказала Коза. — Сам расстрелян, а сынишка где-то по лагерям скитается, да и жив ли еще?
Надя притихла: «Опять! Отец расстрелян, а сын в лагере, за что же?» Так хотелось спросить! Но не осмелилась…
Хлеборезки управились только к полуночи, и Валя с Козой отправились искать дежурную шмоналку, чтоб открыла барак. По радио диктор сообщал, что к 33-й годовщине Октября какие-то шахтеры выдали на-гора столько-то угля, а металлурги выплавили столько-то чугуна, стали… И все это было Наде совсем не интересно, она думала о том, какое важное значение для пения имеет хорошая акустика, даже если это просто пустой зал зашварканной столовки. Размышления ее были прерваны шагами за дверью. Она отлично знала эти шаги и не ошиблась, когда зашел, сияя улыбкой, Клондайк.
— Встать надо, когда входит учитель!
— С самого утра на ногах, гражданин учитель, с ног валюсь и ученье воспринимать не готова, отупела!
— Нет уж, позвольте, больше откладывать нельзя! Тупость не глупость, и время самое подходящее!
— Для тех, кто прекрасно отдохнул и выспался.
Лицо у Клондайка вытянулось обидой.
— Это клевета! Я целый день учил английский, паст перфект, старался запомнить, что пишешь одно, а говоришь другое, и прочую муру. Ты несправедлива ко мне!
Надя, не спеша, подкинула в печь угля, сняла халат и, аккуратно расправив
— Отойди от окна, могут увидеть тебя! — сказала она совсем не то, что думала.
— Пускай! Я сегодня дежурный офицер, мне по должности полагается проверять хлеборезку, кипятилку, столовую и даже баню, — насмешливо и озорно сказал Клондайк.
— Баню, во время мытья женщин?
— Если понадобится, и во время мытья!
— Прекрасная должность! — внезапно рассвирепела Надя, представив себе, как он входит в баню, полную нагих визжащих, женщин. — Нашел, чем похвалиться! — В таком случае проверяйте, гражданин начальник, пайки, вот они, перед вами, — Надя откинула занавеску, — и шагайте дальше! В столовую, наверное, в баню нет интереса, никто сейчас не моется.
Но Клондайка рассердить было немыслимо, не за тем пришел, чтоб от ревнивых выпадов обидеться и уйти.
— В столовой я уже был, проверял кухню и слушал, как ты пела, млел и даже глаза закрывал от удовольствия.
Продолжать злиться дальше было бы смешно и глупо, поэтому она сказала себе: «Какого черта я злюсь, сама не знаю. На мне красивая шифоновая блузка, и я хорошо выгляжу…»
От Клондайковых уроков у Нади очень скоро закружилась голова и черти запрыгали в глазах. Ей стало стеснительно, неловко и очень не по себе, когда она поняла, что дело заходит непозволительно далеко. И она не может освободиться от его настойчивых рук. «Не то я делаю, — мелькнуло у нее в сознании, — кофта расстегнута, волосы рассыпались в беспорядке. Стоп, Надя, остановись, умерь свой пыл, иначе будет поздно!» Но ее искуситель-бес, сопровождавший ее всю жизнь, нежно и ласково шептал: «Надя, Надя, ведь ты его любишь, не оттолкни своего счастья, не думай ни о чем, тебе так хорошо, забудься на время…»
— Нет, не надо, не здесь и не сейчас, — решительно сказала она и усилием воли поломала сладостный плен, оттолкнув его жадные руки.
— Надя, любимая, ведь ты любишь меня! — шептал, стараясь обнять ее снова, Клондайк. Но она уже полностью овладела собой. Голова ее все еще слегка кружилась, она подошла к умывальнику и плеснула в лицо ледяной воды. Потом застегнула помятую блузку и привела в порядок волосы. «Когда он успел снять полушубок?»— ужаснулась она, сообразив, как далеко позволила увлечь себя.
— Все, гражданин учитель, урок окончен, я все поняла, — сказала Надя слегка опешившему Клондайку. Он явно не ожидал такого решительного сопротивления.
— Что ты поняла? Что? Что я люблю тебя и схожу с ума, да? И испугалась?
Надя подсыпала в печь, вымыла руки и, сама не зная зачем, взяла брусок и поточила без того острый нож. Она молчала так долго, что, задетый за живое ее молчанием, Клондайк, наконец, сказал:
— В излишней пылкости тебя не обвинишь…
— Нет! Я весталка и пока ей останусь!