История одной зечки и других з/к, з/к, а также некоторых вольняшек
Шрифт:
Клондайк накинул на плечи полушубок и, молча, направился к двери. «Сейчас он уйдет и все», — с болью подумала она, но не остановила. В дверях он круто обернулся и сказал с горечью и сожалением:
— Я тоже понял. Не любишь ты меня. Я ведь не мальчик, я знаю, что такое любовь. Самозабвенная и безрассудная. Ты просто меня не любишь, — повторил Клондайк.
Надя вспылила, оскорбленная до глубины души. «Как он смеет! Как может после всего, что я позволила ему…»
— Да! Той сиюминутной любви на полчаса, когда ты уверен, что никто нас не потревожит, у меня нет, и быть не может! Я не скотина валяться на соломе! — гневно выкрикнула Надя.
Клондайк остановился и в изумлении посмотрел на ее пылающее лицо, потом быстро подошел и обнял за плечи.
— Прости, это я скотина, я обидел тебя. Прости, — еще раз повторил он, целуя ее руки.
Надя взяла его руку в свои и просто, уже без гнева, сказала:
— Выслушай меня и постарайся понять. Никогда не сомневайся, я люблю тебя и, счастьем своим клянусь, никогда и никого не полюблю так, как тебя. Если мне скажут отдать за тебя жизнь, я не задумываясь скажу — да! Но у человека есть больше, чем жизнь. Его душа, его честь и достоинство! Иначе не было бы героев…
Клондайк порывался сказать ей что-то, но она нетерпеливо перебила его:
— Подожди, я не все закончила. Я знаю, что ты ждешь от меня, чтоб я сказала то, что говорят все влюбленные на свете: «твоя», «твоя», — но я этого не скажу, хоть сердце мое рвется на части от любви к тебе. Видит Бог, добираясь до своей постели, вдрызг усталая, я не могу заснуть, вспоминая твои глаза. Я… — тут она замолкла, увидав, как лицо Клондайка, такое строгое и серьезное минуту назад, осветилось страдальческой улыбкой:
— Надя, Надя, ты меня разума лишаешь, — прошептал он, сжимая ее руку. — Ну, говори, продолжай!
— Поверь, я не могу тебе сказать: «твоя». Это слово слишком многое обозначает для меня, обязывая к невыполнимому. Я не принадлежу ни тебе, ни себе. Я государственная, я рабыня! И пока такие, как Корнеев и Горохов, и ты в том числе, будете распоряжаться мной, гонять по этапам, приказывать, где мне работать, на каких нарах спать и сидеть по бурам, я буду только зечкой, государственной преступницей. Но, кроме тела, рук и ног, у меня есть сердце и моя душа, мои чувства, свободные от всяких запретов и законов. Если ты поймешь меня, тогда вся моя любовь, на которую я только способна, всегда и навечно, до конца дней моих принадлежит тебе одному. Не поймешь — я не осужу, так тому и быть. Ты молод и свободен. И я хочу свободы… У Чайковского в одном романсе есть прекрасные слова: «Но я любить могу лишь на просторе! Мою любовь широкую, как море, вместить не могут жизни берега». И пока я не буду свободной, другого от меня не жди, а теперь решай сам…
— Я люблю тебя! И все будет так, как ты скажешь, как захочешь! — воскликнул Клондайк с глубокой печалью в голосе, целуя ее мокрые глаза. — Я боюсь потерять тебя, ты освободишься и уйдешь, а я не могу уйти отсюда до времени. Я не меньше тебя раб и тоже прикован. Мне нужно учиться! А для этого…
— Нужно! — согласилась Надя.
— Но если, как ты говоришь, даст Бог, я буду свободен раньше, я буду ждать тебя здесь, сколько надо.
— Не обещай того, что сделать не в твоих силах, — растроганно сказала она, легонько отстраняя его от себя. — Да и стоит ли делить шкуру, когда медведь еще в лесу.
— Ты только ответь мне, ты даешь мне надежду на будущее?
— С легкой душой, даже две. Одну на будущее, другую на сегодня, перед тобой. Теперь уходи, пора и честь знать, зечки разбегутся!
— Будет ли мне разрешен холодный братский поцелуй на прощанье?
— Не нужно! Без эмоций, пожалуйста!
— Тогда я не уйду! — и уселся на колченогий стул. Надя забеспокоилась, скоро подъем, бригадиры пойдут, увидят опять!
— Ну, ладно! Только один и самый холодный!
Но за холодным последовал еще один, и еще, пока не получилось горячего, и Надя опять поправляла блузку и растрепанные волосы.
— Выметайтесь немедленно, гражданин начальник! Кто-нибудь обязательно заметит, что вас нет целую ночь!
И когда Наде, наконец, удалось выпроводить своего пылкого учителя, она еще долго смотрела в окошко, как шел Клондайк к вахте, мысленно посылая ему тысячи самых добрых пожеланий.
До подъема оставалось совсем недолго. Часов в хлеборезке не было, но она уже научилась безошибочно определять приблизительное время. Спать не имело смысла, залечь можно после раздачи хлеба, а пока написать письмо домой, матери. Она бережно сняла с себя шифоновую блузку, одна из пуговиц была вырвана с мясом: «Однако!» Поискав ее недолго, Надя нашла и поспешила пришить на место. Потом подошла к зеркалу и потрогала пальцем вспухшие от непривычных поцелуев губы.
«Нехорошо это, ни мне, ни ему. Все равно, что ходить наперегонки по рельсам, как в детстве. Когда-нибудь да оступишься».
Она давно собиралась попросить Зинаиду Федоровну прислать что-нибудь в подарок Антонине Козе. Например, платок или недорогую теплую кофту, пусть не новую, Коза не обидится. Она очень мерзла в казенном байковом платье, которое от частых стирок не только село, но и вытерлось. Голова ее, покрытая редким серебристым пушком, тоже нуждалась в теплом платке. «Не обязательно новое, — подчеркнула жирной чертой Надя, — лишь бы теплое».
После завтрака, который теперь в котелке приносила Коза, Надя побежала на почту бросить письмо. Переписку ей, как уголовнице не ограничивали, но все равно, она писала редко, и то в каждом письме «спасибо за посылку или пришли, мамочка, пожалуйста…» По дороге обратно ее остановила Шура Перфильева или, как ее прозвали зечки — «идеальная шмоналка».
— Там из города майор приехал, тебя спрашивал!
— Следователь! — догадалась Надя. — Спасибо, Шура.
— Не Шура, а гражданка надзирательница, — поправила ее с улыбкой Перфильева, и Надя с удивлением отметила про себя, какие светлые, доброжелательные у нее глаза и особенно милая улыбка. Двое их таких на весь ОЛП, а может, и на всю Воркуту».
Опять тот же самый, что и в прошлый приезд, следователь — майор в этот раз был совсем другим. Вежливо поздоровался, назвал себя и помогал Наде наводящими вопросами. Напоследок сказал вполне дружественно:
— Ну, наверное, теперь все. Жди, уже скоро.
Бежала обратно в хлеборезку окрыленная, не помня себя от радости, перепрыгивая по лестнице через две ступеньки. И остановилась как вкопанная, навстречу поднимался к себе Горохов.
— Здравствуйте, гражданин начальник!
— Здрасс! — буркнул опер. — Майор еще там?