История похищения
Шрифт:
Диана и Асусена большую часть плена провели в просторном, удобном доме; похоже, то была личная резиденция какого-то босса. Их сажали за стол вместе с хозяевами, они участвовали в общих разговорах, слушали модные диски. В том числе, как указывает в своих записях Асусена, песни Росио Дуркаль и Хуана Мануэля Серрата. Именно в этом доме Диана увидела телепередачу, снятую у себя дома, в Боготе, и, глядя на экран, спохватилась, что куда-то спрятала ключи от платяного шкафа, но не могла вспомнить, куда именно: за стойку с аудиокассетами или за телевизор в спальне. А еще она сообразила, что забыла запереть сейф, – в такой спешке выметнулась из дома, мчась навстречу несчастью.
«Надеюсь, никто туда не сунется», – написала она в письме своей матери.
И через несколько дней
Жизнь обитателей дома, похоже, совершенно не изменилась из-за заложниц. Приходили какие-то женщины, которые обращались с узницами, как с родными, дарили им образки и открытки с изображением святых, выражая надежду, что святые помогут им обрести свободу. Гости являлись целыми семьями, с детьми и собаками, которые резвились, бегая по комнатам. А вот с погодой не повезло. В те редкие дни, когда припекало солнышко, пленницы не могли позагорать, потому что во дворе все время работали строители. А может, то были охранники, переодетые каменщиками. Диана и Асусена сфотографировали друг друга на кроватях и не заметили никаких изменений в своей внешности. На снимке же, который был сделан три месяца спустя, Диана уже выглядит изможденной и постаревшей.
19 сентября, узнав о захвате Марины Монтойи и Франсиско Сантоса, Диана вдруг поняла, что похищение ее съемочной группы – это не отдельное событие, как ей казалось поначалу, а лишь одно из звеньев серьезнейшей политической комбинации, которую наркомафия затеяла для того, чтобы навязать правительству свои условия сдачи. Дон Пачо это подтвердил: оказывается, имелся целый список журналистов и видных деятелей, которых при необходимости мафия собиралась похитить. Тогда-то Диана и решила вести дневник, не столько ради самих событий, сколько для того, чтобы описывать в нем свои настроения и давать оценку происходящему. В этом дневнике есть и какие-то истории из ее жизни в плену, и анализ политической ситуации, и житейские наблюдения, и односторонние диалоги с родными, с Богом и Девой Марией. Несколько раз на страницах дневника полностью приведены тексты молитв, в том числе «Отче наш» и «Аве Мария». Такая необычная, письменная молитва, вероятно, казалась ей более глубокой.
Совершенно очевидно, что Диана не собиралась публиковать дневник; она вела его для себя, чтобы у нее осталась память о политических и личных перипетиях того времени, однако события повернулись так, что теперь дневник воспринимается как надрывный диалог Дианы с самой собой. Почерк у Дианы был крупный и округлый, писала она очень аккуратно, однако разбирать написанное трудно, потому что буквы вплотную подходили к верхнему краю линейки (она писала в ученической тетради) и одна строка набегала на другую. Поначалу Диана делала свои записи украдкой на рассвете, но затем охранники это заметили и не поскупились на бумагу и ручки, так что она могла спокойно заниматься своим делом, пока они спали.
Первая запись сделана 27 сентября, через неделю после похищения Марины и Пачо. «Со среды, то есть с 19 числа, когда к нам приезжал ответственный за спецоперацию, произошло столько всего, что даже дух захватывает», – говорится в дневнике. Диана задалась вопросом, почему никто до сих пор не взял на себя ответственность за похищение, и сама же ответила: наверное, для того, чтобы иметь возможность втихаря убить заложников, если они вдруг не пригодятся. «Я понимаю это именно так, и меня охватывает ужас», – написала Диана. Состояние ее товарищей беспокоило Диану больше, чем свое собственное, и она пыталась любыми способами получить информацию о том, что с ними происходит. Семья Дианы, особенно мать, отличалась набожностью; Диана тоже была воцерковленной католичкой, и ее вера с годами становилась все более ревностной и глубокой, даже с оттенком мистицизма. Диана молилась Богу и Божией Матери за всех, кто имел какое-либо отношение к ее жизни. Даже за Пабло Эскобара! «Быть может, ему еще нужнее Твоя помощь, – писала она, обращаясь к Богу в своем дневнике. – Я знаю, Ты стремишься научить его добру, чтобы помочь избежать еще больших страданий. Пожалуйста, сделай так, чтобы он вошел в наше положение!»
Несомненно, самым трудным для всех заложников было научиться сосуществовать со своей стражей. Маруху и Беатрис охраняли четверо парней, совершенно неотесанных, грубых и неуравновешенных. Они дежурили по двое, сидя на полу с автоматами на изготовку, и сдавали вахту через каждые двенадцать часов. Все парни носили майки с рекламными надписями, кроссовки и шорты, порой самодельные: охранники просто обрезали брючные штанины садовыми ножницами. Заступив на дежурство в шесть утра, один из парней тут же засыпал и до девяти не просыпался, так что другой караулил заложниц в одиночку; но еще чаще они дрыхли вдвоем. И если бы в это время в дом нагрянула полиция, караульные, по мнению Марухи и Беатрис, даже не успели бы проснуться.
Парни были убежденными фаталистами. Они знали, что умрут молодыми, и смирились с этой участью. Для них главное было жить сегодняшним днем. Они оправдывали свое поганое ремесло тем, что им надо помочь семье, приодеться, купить мотоцикл и обеспечить счастливую старость своим обожаемым матерям, ради которых они были готовы умереть. Бандиты, как и их жертвы, поклонялись Богомладенцу и Деве Марии. Они каждый день молили Бога о защите и милосердии; в этом была извращенность, поскольку, по сути, просьбы были о помощи в преступлениях, а взамен предлагались обильные пожертвования. Помимо Бога и Его святых, парни поклонялись рогипнолу – транквилизатору, который помогал им подражать героям кинобоевиков.
– Если еще и пивом запить, то в раж входишь с пол-оборота, – делился опытом охранник. – А тогда – милое дело пугануть кого-нибудь пистолетом и угнать тачку, чтобы покататься. Обожаю глядеть на перекошенные от страха рожи хозяев, отдающих тебе ключи…
Все остальное: политиков, правительство, государство, суд, полицию и общество в целом, – они ненавидели.
– Жизнь, – говорили они, – это дерьмо.
Сперва женщины не могли различать боевиков, потому что в масках они казались совершенно безликими. Как будто это был один человек. Но со временем стало понятно, что маска скрывает только лицо, а не характер. И заложницы научились их распознавать. У каждой маски было что-то свое, особенное, свой неповторимый голос. И главное, у каждой было сердце! Так что, сами того не желая, узницы постепенно начали делить со своими тюремщиками одиночество заточения. Они играли с охранниками в карты и домино, помогали им решать кроссворды и головоломки из старых журналов.
Даже Марина, которая полностью покорялась тюремным порядкам, не оставалась бесстрастной. Одних тюремщиков она любила, других терпеть не могла, разносила о них злобные сплетни и плела интриги, которые грозили нарушить хрупкую гармонию, установившуюся в комнате. Но при этом она всех заставляла молиться. И все молились!
Среди боевиков, стороживших заложниц в первый месяц плена, был один, страдавший внезапным помрачением рассудка. Его звали Злыднем. Он обожал Марину и всячески старался ее побаловать и ублажить. Зато Маруху Злыдень люто возненавидел с первого взгляда. Неожиданно впадая в бешенство, он пинал телевизор и бился головой о стены.
Самый странный, мрачный, молчаливый охранник был тощим, почти двухметрового роста. Он надевал поверх маски капюшон синего тренировочного костюма и был похож на сумасшедшего монаха. Его так и прозвали – Монах. Он подолгу сидел, скрючившись, в каком-то трансе. Видимо, он был тут из старожилов, потому что Марина его хорошо знала, и он тоже оказывал ей особые знаки внимания. Возвращаясь из отпуска, Монах всегда чем-нибудь одаривал Марину. Однажды он подарил ей пластмассовый крестик на ленточке, и она его надела на шею. Только Марина видела его лицо, ведь до появления Марухи и Беатрис охранники не носили масок и не скрывали своих настоящих имен. Марина считала такое отсутствие конспирации признаком того, что она не выйдет из плена живой. По ее словам, Монах был очень хорош собой, таких красивых глаз она не видела больше ни у кого. Беатрис ей верила: во всяком случае, ресницы у парня были такие длинные и загнутые, что даже высовывались сквозь узкие прорези маски. Монах был человеком крайностей. Заметив у Беатрис медальон с Девой Марией, он заявил: