История русского романа. Том 1
Шрифт:
Важнейшей особенностью тургеневской романистики, определившейся уже в «Рудине», является метод, применяемый писателем для раскрытия психологии персонажей.
Обобщая свой творческой опыт, Тургенев, за год до смерти, 10 сентября 1882 года, писал Я. Г1. Полонскому из Буживаля: «… кто все детали передает — пропал; надо уметь схватывать одни характеристические детали. В этом одном и состоит талант и даже то, что называется творчеством». [693] А Л. Н. Толстой в письме к А. А. Фету от 10–12 мая 1866 года писал о советах, данных ему Тургеневым: «… мнение Тургенева о том, что нельзя на 10 страницах описывать, как NN положила руку, мне очень помогло, и я надеюсь избежать этого греха в будущем». [694]
693
Первое собрание писем И. С. Тургенева, СПб., 1884, стр. 490.
694
Л. Н. Толстой, Полное собрание сочинений, т. 61, Гослитиздат. М., 1953, стр. 138.
Первую часть главы VI «Рудина» романист заключает сценой, занимающей всего шесть строк; здесь появляются и те «руки», которые, по замечанию Тургенева, «нельзя на 10 страницах описывать»: «Долго сидела она в недоумении на своей кроватке, долго размышляла о последних словах Рудина и вдруг сжала руки и горько заплакала. О чем она плакала — бог ведает! Она сама не знала, отчего у ней так внезапно по лились слезы. Она утирала их, но они бежали вновь, как вода из давно накопившегося родника» (62).
Приведенная сцена представляет замечательный образец того вида психологического анализа состояния человеческой души, воспользоваться которым молодой Тургенев призывал в своей рецензии автора «Бедной невесты». Романист не рассказывает, что именно переживает его героиня. Наталья и «сама не знала», почему она плачет. Писатель, показывает нам лишь те внешние признаки ее душевного смятения, которые можно наблюдать со стороны: долгую задумчивую неподвижность, внезапно сжатые руки, неожиданные неиссякаемые слезы, похожие на воду «давно накопившегося родника». И по — тургеневски знаменательно, что именно последнее, такое не навязчивое в своей естественной выразительности сравнение представляет ту «характеристическую деталь», которая дает верный ключ к пониманию всего, что происходит в эту минуту с Натальей. Как ни внезапно движение «сжавшихся рук» и как ни странны для самой героини внезапно хлынувшие из ее глаз слезы, всё это — конечный результат того, что «давно накопилось» в душе молодой девушки в процессе ее общения с Рудиным: его признания в «усталости» (52); его сравнения себя с «яблоней», которая нуждается в «подпорке», чтобы не сломиться «от тяжести и множества своих собственных плодов» (60); сделанное им уподобление любви дубу, на котором «старые листья только тогда отпадают, когда молодые начнут пробиваться» (62). Именно об этом рудинском сравнении подумала Наталья, перед тем как неожиданно заплакала. То, что «давно накопилось» в «кипящей голове» Натальи, под влиянием последних интимных намеков Рудина вышло наружу, переполнило ее сердце, заставило хлынуть из глаз молодой девушки внезапные, ей самой не понятные слезы молодой, еще не осознавшей своего рождения любви.
Эта же любовь, но уже осознавшая себя, находит свой торжествующий отблеск в выражении лица Натальи во время ее ночного объяснения с любимым человеком. Одним лишь сопоставлением внешнего выражения двух человеческих лиц Тургенев дает в этой сцене зримое противопоставление глубокой, истинной и мнимой, «головной» любви.
В композиции «Рудина» исключительно важную роль играют пейзажи, образы, почерпнутые из жизни природы. Верные сами по себе, точно воспроизводящие локальные признаки русского национального ландшафта в определенное время года, они вместе с тем живут как бы единой жизнью с героями романа, раскрывают их чувства и переживания, приобретают иногда даже символическое значение, образно обобщая главную идею произведения.
Появлению Рудина в жизни Натальи предшествует «тихое летнее утро» с «душистой свежестью» «недавно проснувшихся долин», с веселой песней «ранних птичек», — «то серебристо — зеленой, то красноватой рябью» «только что зацветшей ржи» (7). «Летняя ночь и нежилась и нежила», проникая своей «дремотной свежестью» через открытое окно в комнату, где впервые Наталья увидела Дмитрия Рудина и услышала его вдохновенную импровизацию (38). Воскресное утро первого интимного объяснения героев как бы повторяет ночные слезы Натальи, накануне омывшие рождение ее юной, ею самой еще не осознанной любви. Тревожная и светлая музыка этого «воскресного» (не только по календарю) летнего праздника природы вводит читателя в новую фазу взаимоотношений тургеневских героев, когда Наталье «самой стало страшно всего того, что она вдруг почувствовала в себе» (77). Точно так же следующий, ночной пейзаж предваряет сцену ее минутного торжества. Тургенев не просто обставляет здесь сцену признания героев соответствующей декорацией, он самую природу превращает во взволнованного и сочувственного пособ-
шика молодой победоносной любви, как в последующей сцене траурный пейзаж мрачных окрестностей «Авдюхина пруда» ознаменует собою трагическую «смерть» этой любви в душе Натальи. Наряду с природой важную роль играет в первом романе Тургенева музыка, гармонически сливающаяся с лирической поэзией тургеневского пейзажа.
В промежутке между блестящей победой героя в споре его с Пига- совым и последующими его ораторскими импровизациями Пандалевский, по приказанию Дарьи Михайловны Ласунской, исполняет на фортепьяно «Лесного царя» Шуберта. Вот как описывает Тургенев впечатление, которое производит эта музыка на героя:
«Наталья стала возле фортепьяно, прямо напротив Рудина. С первым звуком лицо его приняло прекрасное выражение. Его темно — синие глаза медленно блуждали, изредка останавливаясь на Наталье. Пандалевский кончил.
«Рудин ничего не сказал и подошел к раскрытому окну. Душистая мгла лежала мягкой пеленою над садом; дремотной свежестью дышали близкие деревья. Звезды тихо теплились. Летняя ночь и нежилась, и нежила. Рудин поглядел в темный сад — и обернулся.
«— Эта музыка и эта ночь, — заговорил он, — напомнили мне мое студенческое время в Германии: наши сходки* наши серенады…» (38).
Приведенный отрывок хорошо показывает, с каким поэтическим мастерством и с какой непреложной необходимостью включил Тургенев и пейзаж, и музыку в общую композицию романа. Гармония музыки и поэзия природы, нерасторжимо сливаясь воедино, окружают ореолом в глазах Натальи фигуру тургеневского героя. И в то же время они естественно позволяют романисту ввести читателя «в германскую поэзию, в германский романтический и философский мир», в который «Рудин был погружен» и куда в своих последующих беседах с Натальей он «увлекал ее за собой» (60).
Важнейшим компонентом, создающим лирико — элегическую атмосферу тургеневского романа, является наряду с музыкой и пейзажем и поэзия. Уже в первой беседе с Натальей Рудин спрашивает ее: «А вы любите стихи?» и затем продолжает: «Поэзия — язык богов. Я сам люблю стихи» (51, 52). Вдохновенная импровизация Рудина на тему «одной скандинавской легенды» вызывает у Дарьи Михайловны Ласунской характерную французскую реплику: «Vous ^etes un po`ete» [695] (39, 40). Даже сугубс прозаический Лежнев прибегает к стихам, когда, отвечая на вопрос Александры Павловны о причинах обаятельного впечатления, производимого на его молодых друзей Покорским, говорит: «Поэзия и правда — вот что влекло всех к нему. При уме ясном, обширном он был мил и забавен, как ребенок. У меня до сих пор звенит в ушах его светлое хохо- танье, и в то же время он
695
Вы — поэт (франц.).
Так выразился о нем полусумасшедший и милейший поэт нашего кружка» (66).
Если для флегматичного Лежнева обращение к стихам естественно, потому что он сам вышел из того же кружка, что и Рудин, то для провинциального помещика Волынцева стихи являются синонимом непонятного. «Это непонятно, как стихи», — говорил он, приводя четверостишие «поэта Айбулата» «в подтверждение слов своих» о «непонятности» поэзии (83). А Наталья, развеяв по ветру сожженное ею прощальное письмо