История русского романа. Том 2
Шрифт:
Новый замысел романа Достоевский охарактеризовал в письме к поэту А. Н. Майкову от 12 января 1868 года и в написанном на следующий день письме к своей любимой племяннице С. А. Ивановой. «Давно уже мучила меня одна мысль, — писал Достоевский в первом из своих писем, — но я боялся из нее сделать роман, потому что мысль слишком трудная и я к ней не приготовлен, хотя мысль вполне соблазнительная и я люблю ее. Идея эта — изобразить вполне прекрасного человека. Труднее этого, по — моему, быть ничего не может, в наше время особенно. Вы, конечно, вполне с этим согласитесь. Идея эта и прежде мелькала в некотором художественном образе, но ведь только в некотором, а надобен полный. Только отчаянное положение мое принудило меня взять эту невыношенную мысль. Рискнул как на рулетке: „может быть, под пером разовьется!“» (Письма, II, 61).
Ту
Задача нарисовать образ «положительно прекрасного» человека тем более занимала Достоевского, что представители революционно — демократического направления в литературе 60–х годов, с которыми писатель разошелся в понимании путей и средств преобразования общественной жизни, в ряде произведений (начиная с «Что делать?» Чернышевского) рисовали положительные образы «новых людей», воспитанных революционной борьбой. Разрабатывая образ центрального героя «Идиота» Мышкина, Достоевский по — своему отозвался на поставленную русской пореформенной действительностью перед литературой задачу разработки образа положительного героя — задачу, в решении которой наряду с революционными демократами участвовали и другие русские писатели второй половины XIX века, в частности Л. И. Толстой и Н. С. Лесков.
В своих поисках образа «положительно прекрасного» человека Достоевский обращается к опыту не только русской, но и мировой художественной литературы. «Из прекрасных лиц в литературе христианской, — писал он в цитированном выше письме к С. А. Ивановой, — стоит всего законченнее Дон — Кихот. Но он прекрасен единственно потому, что в то же время и смешон. Пиквик Диккенса (бесконечно слабейшая мысль, чем Дон — Кихот, но все-таки огромная) тоже смешон и тем только и берет. Является сострадание к осмеянному и не знающему себе цены прекрасному, а стало быть является симпатия и в читателе. Это возбуждение сострадания и есть тайна юмора. Жан Вальжан — тоже сильная попытка, но он возбуждает симпатию по ужасному своему несчастию и несправедливости к нему общества. У меня ничего нет подобного, ничего решительно и потому боюсь страшно, что будет положительная неудача» (Письма, II, 71).
Наиболее близким своему идеалу «прекрасной» человеческой личности Достоевский считал не героев Сервантеса, Диккенса и Гюго, а обрисованный в Евангелии образ Христа. В черновиках романа «Идиот» Достоевский несколько раз называет своего главного героя Мышкина «князем- Христом», [291] подчеркивая этим психологическую близость задуманного им литературного персонажа к образу Христа, в котором писатель видел наиболее совершенное воплощение «вполне прекрасной» человеческой личности.
291
Там же, стр. 126.
Однако Мышкин задуман не как фантастический или условно — аллего- рический образ, подобный персонажам романтиков. Называя его «князем- Христом», писатель имел в виду «христианский» характер нравственных идеалов князя, его отношения к жизни, те убеждения, на которые он опирается в своем жизненном поведении. Во всем же остальном Мышкин с самого начала мыслился Достоевским как реальное лицо, со своей сложной, вполне земной, индивидуальной биографией и жизненной судьбой. Эго позволило Достоевскому ввести образ «князя — Христа» в гущу людей и событий современности, обрисованных в «Идиоте» в обычной для Достоевского — романиста реалистической манере, не только с точным приурочением действия к вполне определенному месту и времени, но и с вплетением в ткань романа многочисленных злободневных мотивов.
Мышкин, переживший в детстве тяжелое нервное заболевание, изображен Достоевским как человек, из-за своей болезни с детских лет отделенный от дворянской среды. Но болезнь не только изолировала Мышкина от его класса. Пережитые им страдания углубили его мысль, сделали его отзывчивым ко всякому страданию и угнетению других людей, независимо от их ранга и общественного положения. Незнание жизни, детская наивность, делающая Мышкина смешным в глазах других лиц, склонных смотреть на князя, особенно при первом знакомстве, как на «идиота», сочетаются в нем с чертами, неизмеримо возвышающими его над остальными персонажами, взгляды и убеждения которых сложились под прочным влиянием общества, основанного на социальном неравенстве, физическом и духовном угнетении человека человеком. Вместе с наивностью и незнанием жизни князю свойственны качества человека, для которого не существует различий, порожденных классовым неравенством и властью денег. Счастье и интересы других людей стоят для него неизменно выше, чем его личные интересы. Не только, люди, но и вся Природа, все живые существа (вплоть до презираемого людьми «осла», —
VI, 52) одинаково близки князю, вызывают его сочувствие и заботу.
В предисловии к своему последнему роману «Братья Карамазовы» Достоевский пишет о герое его Алеше Карамазове (образ которого во многом преемственно связан с образом Мышкина), что он «человек странный, даже чудак». Но не всякий чудак, заявляет тут же романист, может рассматриваться как «частность» и «обособление». Бывает так, что он-то, пожалуй, и носит в себе «сердцевину целого» (IX, 7). Именно таким «чудаком», несущим в себе «сердцевину целого», является в авторском понимании князь Мышкин.
«У Достоевского, — справедливо замечает по этому поводу современный исследователь, — „странными“, „чудаковатыми“ оказываются не только эгоистические индивидуалисты, рисуемые под знаком осуждения, порою как резко отрицательные персонажи, но и противоположные им положительные характеры, преисполненные альтруизма, показанные даже с оттенком „идеальности“(Алеша Карамазов, князь Мышкин). „Чудаковатость“ этой категории персонажей — иного происхождения, иной природы: эти нормальные, истинно — человечные, с точки зрения писателя, люди настолько контрастируют с господствующим социальным типом, что только по одной этой причине кажутся странными, необычными. Они-то, по мысли писателя, и несут в себе „.сердцевину целого“». [292]
292
В. А. Ковалев. «Вор» Л. Леонова. (От первой ко второй neдакции помана). Г! кн.: Вопросы советской литературы, т IX. Изд. АН СССР, М. —Л., 1961, стр. 175–176. См.: Его же. Творчество Леонида Леонова. Изд. ЛИ СССР, М — Л., 1962, стр. 88.
Образ Мышкина был разработан Достоевским в Швейцарии, в Женеве, на родине Руссо. Воспоминания о руссоистском идеале «естественного человека», история Каспара Гаузера, с которой Достоевский познакомился, вероятно, еще в России, личные впечатления швейцарской жизни повлияли на отдельные детали биографии Мышкина до его приезда в Россию. Но уже в рассказе Мышкина о его детстве в Швейцарии
ЗГ
отчетливо звучит мотив, который делает Мышкина антиподом образа «естественного человека» в понимании Руссо (и вообще западноевропейских просветителей). Просветители XVIII века полагали, что «естественные» интересы отдельной личности не противоречат общим интересам, были убеждены в возможности построения разумного общества на основе гармонического сочетания правильно понятых личных интересов его членов. Достоевский же не верит в возможность разумного, гармонического сочетания личных и общественных интересов. Гармония между людьми представляется ему достижимой лишь в результате отказа от личного «эгоизма», в результате самопожертвования и смирения.
Идеал такого смиренного отказа от своей личности, от гармонического развития духа и плоти выражен Достоевским в образе князя. Внимание и чуткость к другим людям, способность самоотречения, глубокое чувство долга приобретены князем благодаря болезни, сломившей его «эгоизм», научившей его терпению и молчаливой покорности судьбе. Аскетическое начало, призыв к подавлению телесных интересов и страстей во имя любви и братского отношения людей друг к другу отделяют нравственные идеалы Мышкина от идеалов просветителей и русских революционных демократов 60–х годов, сближают их с христианской нравственностью, основанной на отвлеченном разрыве «духа» и «плоти». Отсюда и рождается у Достоевского аналогия между Мышкиным и Христом.