История русской литературы с древнейших времен по 1925 год. Том 2
Шрифт:
девяностых годах как марксисты, но в результате постепенной эволюции
дошедшие в конце концов до более или менее строгого православия. Это были
Сергей Николаевич Булгаков (род. в 1871 г. в г. Ливны) и Николай
Александрович Бердяев (род. в 1874 г. в Киеве). Такая эволюция от социализма
к православию и национальному либерализму типична для большого числа
русских интеллигентов 1900–1910 гг. В работах Петра Струве она проявляется
в более политическом аспекте. Булгаков и
истории общественной мысли, чем к истории литературы. Талантливыми
литераторами они не были. Именно они (особенно Бердяев) во многом
ответственны за тот тяжелый и педантичный философский жаргон, которым
сейчас пользуется большинство современных писателей на религиозно-
философские темы и который так отличается от языка Толстого, Шестова,
Розанова и даже Соловьева. Булгаков по образованию экономист, и, даже
приняв сан (во время войны), он продолжал занимать кафедру экономики в
Крымском университете. Его теология тесно связана с теологией Соловьева –
главное место в ней отведено церкви как живому организму. Экономи ческое
образование Булгакова отразилось в его теологии, одна из его книг –
Философия хозяйства. Сейчас он один из наиболее влиятельных умов русской
церкви, но некоторые считают его учение скорее гностическим, чем
православным. В последние годы Булгаков, подражая Соловьеву, избрал диалог
своей излюбленной формой ( На пиршестве Богов, 1918 г., переведено на
английский), но его диалогам не хватает остроумия и живости Трех разговоров.
Бердяев как прозаик немногим лучше Булгакова, но его темперамент
оригинальнее, поэтому его произведения, независимо от их теологического и
философского содержания, интереснее и живее. Он типичный богоискатель
(термин, который был в большой моде лет двадцать назад); религия для него –
постоянные поиски и развитие. Его книги образуют что-то вроде философского
дневника его эволюции «от марксизма к идеализму» (название одной из его
книг), а затем к православному или квази-православному мистицизму. Он
полон апокалиптических и эсхатологических предчувствий и, как и Соловьев и
Достоевский, остро чувствует символическое и сверхчеловеческое значение
истории. Самая интересная его книга – Смысл творчества(1916) – что-то
вроде переложения Бергсона на язык православного спиритуализма. Книги
Бердяева, написанные после революции ( Философия неравенстваи Новые
Средние века) полны ощущения конца европейской
национальный либерализм (десяти-пятнадцатилетней давности) в них уступает
место неистовой антидемократической жажде нового средневековья. Бердяев
стал выразителем той части интеллигенции своего поколения, которая больше
не надеется на мирские блага и мирской прогресс для России, но возлагает
надежду только на приход новой эры религиозного восторга, напоминающего
эпоху раннего христианства.
Особняком от других стоит Павел Флоренский – очень интересная фигура.
Прежде чем стать священником, он получил прекрасное математиче ское
образование; теперь, после долгих лет священства и изучения теологии, он
снова вернулся к высшей математике и сейчас читает в Москве курс
«Мнимости в геометрии». Репутация Флоренского как писателя и философа
основывается на книге Столп и утверждение истины(1913) – с подзаголовком
Опыт православной теодицеи. В отличие от Бердяева, Флоренский стремится
109
не к вечному поиску, а к вечному миру и покою; он принимает догмы
православия в их самой жесткой византий ской форме и добавляет к этой
жесткости жесткость собственного – натренированного на математике – ума:
так достигается непреклонная, несгибаемая схоластика. Мысль Флоренского
необычайно сложна и утонченна: он с наслаждением принимает самые
несовременные толкования и громит ересь с пылом средневекового схоласта.
Но как только он дает свободу своей собственной философской мысли,
становится ясно, что по сути мысль его вовсе не ортодоксальна. Учение святой
Софии – женской ипостаси Божества – ему дороже, чем подлинно православные
церковные догмы. Под богатством и роскошью стиля, эрудиции и диалектики
Флоренского таится душа, полная раздоров, гордыни и безграничной духовной
жажды. Самые запоминающиеся места в его книге посвящены описанию
мучительной пытки сомнением, равносильной для него мукам ада. Флоренский
прежде всего эстет, для которого православная догма – прекрасный мир идей,
полный приключений и опасностей. Он принимает догму, чтобы побороть муки
сомнения, но обращается с ней, как художник с роскошным и пышным
материалом. Стиль Флоренского изысканный, витиеватый, напоминает, как ни
странно, некоторые английские сочинения семнадцатого века с их изысканным
и замысловатым языком, жесткой схоластикой и постоянным чувством, что под
жесткой, непроницаемой корой горит пламя рассудочной страсти.
Хотя возвращение к православию было завершением мыслительной