История русской литературы второй половины XX века. Том II. 1953-1993. В авторской редакции
Шрифт:
Дмитрий Зорин говорил о себе как об экспрессионисте в русской прозе. Его образность действительно шла от словесной экспрессии. Густая, порой причудливая метафоричность придаёт образной структуре романа неповторимость и оригинальность. Северный ветер может протереть хмарное небо, нависшее «над грязной землей синим хрустальным куполом»; озеро может тихо кипеть «расплавленным оловом»; «густой мохнатый лес» может чернеть «непроглядной мутью»; звёзды могут блестеть «волчьими глазами»; «водная гладь» может быть «рябая, точно изрытая оспой»; мороз, как «гигантский конь», может придавить озеро «синим, блестящим копытом».
Короткие главки «Перелома», как куски мозаики, склеивались в одну яркую картину. И то, что было эпизодами в «Переломе», в «Русской земле» стало широким полотном. Отдельные мысли, словечки, эпизодики разворачивались вширь и вглубь картинами, полными психологических и философских обобщений.
«Русская земля» начинается, казалось бы, так же,
И сразу – первая встреча молодого коммуниста с кулаком Бобровым. «Нелюдимыми мутными глазами» всматривался богатый чалдон в проходившего мимо комиссарского сына. Приглашая его к себе на «хлеб-соль», богатей и не подозревал, что с приездом Сергея всё перевернётся в Чёрной Курье.
На первых же страницах романа появляются почти все главные герои: Ерошич, Вадька, Горев, Мирон Ермолаевич Парасюк. Разговоры с ними помогают Сергею понять многое. Кто бы мог подумать, что богатый урожай, нагрянувший в этом году, станет для крестьян великим бедствием? С болью и тоской смотрят они, как мокнет под осенним дождём необмолоченный хлеб. Стоял хлеб на нивах, казался золотым богатством, а свезли на гумно – чёрной золой обернулся. «Пойдёшь на гумно, смотришь: дымятся мокрые клади. Кислыми дрожжами воняют. А копнёшь вилами – пустым балаганом ухнет, тестом, как дрянью, ползет… И затоскует сердце свиньёй на дождике. Хоть ложись да помирай». В этих словах Ерошича слышится боль, тоска, желание найти выход и спасение из подлинно трагической ситуации. Ладно уж неурожай, голод, к этому как-то привыкли, но сердце крестьянина кровью обливается при виде гибнущего хлеба, а обмолотить такое количество нет сил: нет крытых токов, нет лабазов и, главное, молотилок. И опять крестьянин вынужден идти на поклон к кулакам. А кулацкие молотилки «круглыми сутками ревут», забирая половину урожая за обмолот. Кто бы мог подумать, что Вадька Горев, «за силу свою и душу верную» ставший телохранителем командующего партизанской армией во время Гражданской войны, сейчас по округе слывёт как беспробудный пьяница, лентяй и забияка? Почему он бросил коммуну и ушёл от людей, живёт в одинокости и запустении? Неужели действительно незадачливая любовь к Марье так подточила его нравственную силу, что всё ему стало безразлично? А что означают его обличительные слова против односельчан, против коммунаров, Мирона Ермолаевича, против всего белого света? Ещё ничего не понимает Чертков в страшной трагедии Вадьки Горева, уж больно не вяжется сегодняшний Вадька с тем, которого в детстве полюбил за добродушие, бескорыстие, силу.
Герои романа предстают перед нами в острых драматических сценах. Льются слёзы, сходятся в драке по пустяковому поводу друзья, серьёзные раздумья прерываются беззаботной пирушкой, радость встречи сменяется тихой грустью расставания. Мы ещё мало знаем о них, но что-то уже начинаем угадывать по вскользь обронённым фразам, словечкам. Нет, не из-за Марьи ярится на Мирона Ермолаевича Вадька Горев. «Он идею коммуны запакостил! Идею! Он чуть волю у меня не отнял. Тут я хоть свободный». Вот, оказывается, почему Горев так ненавидит Мирона Ермолаевича. Но словно наперекор Вадьке Гореву Мирон Ермолаевич коммуну называет «зрячей головой всей тёмной Сибири», «завтрашним лучезарным днём». И действительно, с кем бы из коммуны Чертков ни говорил, все довольны жизнью в коммуне. Все живут лучше окрестных крестьян и намного лучше того, как жили прежде. Коммунарских женщин можно сразу узнать – так выделяются они богатыми нарядами.
В идейно-художественной ткани романа образу Мирона Ермолаевича отведена особая роль. Он вовсе не перерожденец, он по-своему честен, искренен, он свято верит в «коммунистичность» своих идеалов. Разные дороги испробованы, а ни одна из них не привела к счастью. Он выбрал ту, которую подсказала ему обстановка, нэповская обстановка, где принцип «завоевал – держи. Один раз живём» казался наиболее верным. После голода, разрухи и обнищания человеку хотелось пожить вольготнее. Цель есть, а средства все хороши, лишь бы вели к этой «лучезарной» цели – к накоплению. Ни одного случая старается он не упустить. Завозно на мельнице – и Ермолаевич тут же предлагает брать на один гарнец больше с пудовки. Ничего, что мужики будут роптать, зато коммуне выгодно. Эта наценка вызвана желанием как можно быстрее создать накопление, поскорее поставить паровую мельницу. А паровая мельница для их же, крестьянской выгоды, а то век будут на ветрянке хлеб портить. Всё в ходу у Мирона Ермолаевича – демагогия, лицемерие, прижимистость, хитрость, а то и прямой обман. Пришлось ведь однажды прикинуться погорельцем. Люди добрые посчитались с его сиротскими слезами, выручили, взяли у него «молотягу» втридорога.
Нет, Мирон Ермолаевич не обыкновенный человек. Нельзя себе представить жизнь коммуны без Мирона Ермолаевича. Кажется, всё, что здесь есть, – дома, мастерские, вот эти сотни приезжих сельчан, молотильный привод, крылья мельницы – всё, решительно всё бешеным мучным вихрем вертится вокруг него. А он стоит на мостике привода и тихо улыбается лисьими глазами. И кажется ему: он «жизнь непреклонною ловкостью и талантом своим завертел, завертел и положил вот этим удобным мостиком». Носит себя Мирон Ермолаевич «короткими ногами в сапогах с широкими голенищами легко. Внутри чувствует силу неистощимую и уверенность. Потому – знает себе цену». Коммунары тоже поверили в Мирона Ермолаевича, приняли новый хозяйственный порядок, суливший им большие материальные выгоды. Вот и мастер Хряков, принимая заказы, в первую очередь оказывает внимание зажиточным крестьянам, хозяевам жнеек, молотилок. От ремонта молотилок больше выгоды, чем от ремонта топоров и кос. Оптовые и крупные заказы – это принцип всей хозяйственной политики, принятой в коммуне.
И кто бы мог подумать, что такой железный порядок скоро рухнет. Неожиданное и никем не предвиденное случилось как раз тогда, когда Мирон Ермолаевич уже подсчитывал прибыль от новой хозяйственной идеи: зачем соблюдать простую очередность, ведь сначала можно смолоть всем хозяйственным, приехавшим с большим обозом, и гарнца больше, и останавливаться мельница будет меньше, а беднячки со своими жалкими торбочками подождут, а если и пропадёт у них хлеб (дождь-то не перестаёт!), и то не беда – была бы выгода коммуне. Но тут чаша крестьянского гнева переполнилась, и всё, что накопилось в сердцах мужицких, вылилось в «голоштанном» бунте против коммуны.
Впервые, может быть, Вадим заметил неравенство в коммуне, «увидел, что многие выгадывают, ловчат проехать на другом. Ничем не отличавшиеся от других устраивались на выгодные места. Над работающими появились старшие мастера, доверенные в амбарах, складах. Они отказались есть в общей столовой, требовали себе почёта и уважения… Вадька понимал, что и в коммуне должны быть начальники и порядок. Но принятая, несовместимая с честью Вадьки, чересчур большая разница заработков хозяйственных и простых перевернула всю его душу, и он возненавидел всех коммунаров как чёрных изменников».
Гордый, непокорный, так и жил бы он «с тоской, как с камнем горючим», если б не начавшийся бунт однолошадников. Вадька сразу повеселел, сразу обрёл «весёлое молодечество и лихость». Эта умная, весёлая сила Вадьки вселяла в хозяев тощих лошадей сознание своей правоты, создавала в их рядах организованность и целенаправленность. Без сговора избрав Вадьку своим верховодом, они чувствовали себя «бойцами его войска». Угомонились бы «голоштанники», не добившись никакого послабления, если бы Вадька Горев всему этому стихийному порыву не придал форму идейного протеста. «Вадька Горев решился родную идею братства коммуны освободить». Коммуна свою неправедную жизнь прикрывала словами братства, справедливости, свободы. И «злодейство» в том, что коммуна прикрывает свою кулацкую сущность прекрасными пролетарскими словами.
Весь последующий ход событий подтверждает бескорыстие и правоту Вадьки Горева. Все его мысли, действия, мечтания связаны с этим главным в его жизни – вернуть братство коммуны. С момента бунта мы ни разу не видим его в драках, пьянках, в безделье. Он словно заново родился. Особенно по сердцу пришлось ему разоблачение Мирона Ермолаевича.
Другое дело – Сазоний Петрович Федотов, искатель справедливого мужичьего царства, бывший командир партизанской армии, организатор коммуны, вожак. Честный, преданный народу, верой и правдой служивший революции в годы Гражданской войны в Сибири, Федотов не разобрался в сложностях и противоречиях нового времени. Он покорил людей своей справедливостью, своим бескорыстием, пониманием человеческих нужд и страданий. В него поверили. О нём говорили как о единственной «зрячей голове на всё стадо мужичье», как о мудром вожаке, слова которого ждут как откровения. И в этот раз, когда всем стало очевидно, что жизнь стоит накануне каких-то перемен, когда «столько вопросов накопилось, когда мечутся, дуреют люди, перемены чуют, как перед революцией», многого ждали от вожака коммуны, и никто не подозревал, что это последнее собрание, на котором присутствовал вожак. Никто не понял, кроме Черткова, что за душой Федотова уже ничего нет – ни новых идей, ни уверенности в справедливости мужичьего царства, о котором всю жизнь мечтал вожак. Остыла его некогда горячая душа. «В тяжёлых седых глазах холод». Суров и одинок он стал среди людей. Замкнулся в себе, отстранился от народа в тягостном предчувствии расплаты за свои ошибки, за то, что не знал, куда вести людей, а делал вид, что знает. Плачет старый вожак на сходе, горько переживает свою слабость: не признался он народу в своём бессилии, не повинился своевременно. И только в свой последний час признался, какая неслыханная беда его постигла. «У тайных партизанских троп вес зайца угадывал по первому следу, а в раздорожье души своей мужицкой след волка не заметил… и зверь увёл… Вы ждёте от меня слова, дороги… А я уже давно не знаю, куда вести. Скрывал беду».