История русской литературы второй половины XX века. Том II. 1953-1993. В авторской редакции
Шрифт:
Вот и партия добивалась цельности, монолитности, истребляла инако– и мнимоинакомыслящих, распознавала стёршиеся знаки какой-нибудь замешанности, «связей» и т. п. и на наших глазах, на нашей памяти перестала быть партией в смысле коллективной мысли и воли, а превратилась в «аппарат», подающий остальной инертной массе членов её готовые «тексты», выводы, решения. Боже мой, это совсем-совсем не то, что мы представляли себе, вступая в ряды партии…» (Твардовский А. Новомирский дневник. 1961—1966. Т. 2. С. 56). Это звучит приговор брежневской системе управления государством от имени человека, оказавшегося в ситуации трагического и безвыходного положения: либо остаться писателем, либо превратиться в послушного ЦК КПСС секретаря, такого как К. Федин, Л. Соболев и др.
В самое бурное для журнала время, в начале 1968 года, в «Новом мире» вышел талантливый роман Ф. Абрамова «Две зимы и три лета» (№ 1—3). У Ф. Абрамова остались глубокие впечатления от общения с А. Твардовским, он не раз вспоминал его яркую личность («Зёрна памяти» (Литературная газета. 1985. 19 июня); «Объединял таланты» (Советская Россия. 1985. 20 июня); «На ниве духовной» (Наш современник. 1986. № 7).
В январе 1968 года А. Твардовский закончил письмо К. Федину, которому он придаёт большое значение. «Сколько у меня уже накопилось неопубликованных писем! 30 страниц Брежневу… Недавно мне попалось на глаза первое письмо Хрущёву о Солженицыне. И в письме Брежневу страницы 4 о Солженицыне. Хотят того или не хотят, но Солженицын – это действительно крупное явление» (Кондратович А. Новомирский дневник. С. 167).
Уже несколько лет «Новый мир» не мог опубликовать роман Александра Бека «Новое назначение», объявили о его выходе ещё в 1965 году (№ 11), но цензура задержала, долго работали над текстом. А. Бек ходил в Отдел культуры, где ведущие работники ЦК А. Беляев и Галанов старались ему помочь, но А. Бек просто не понимал, что они хотят. Потом говорил в редакции журнала, что в ЦК требовали выбросить сцену «Сталин – Орджоникидзе», говорили что-то непонятное о металлургии, но оказалось, что цензура передала рукопись вдове министра Тевосяна, о котором идёт речь в романе, она, дескать, выразила недовольство. А как быть ему, Александру Беку, роман которого уже известен на Западе? Что он будет говорить об икажениях творческого замысла? Роман был опубликован после смерти А. Бека в 1986 году в журнале «Знамя», отдельное издание вышло в 1988 году.
И сколько таких «неудачников» скопилось в редакции «Нового мира»: талантливых рукописей много, а печатать нечего, почти все рукописи – «непроходимые» в цензуре.
В январе 1968 года Л.И. Брежнев принял К.А. Федина, три часа продолжалась беседа, слухи о ней широко разошлись по Москве и Союзу Советов. Ясно, что в этой беседе обсуждалась судьба А. Солженицына – и публикация его романов, и отношение к его письму съезду, и отношение к литературе вообще.
27 января 1968 года скончался Валентин Овечкин. А. Твардовский написал статью об Овечкине, но ни «Известия», ни «Правда», ни «Литературная газета» не решились её напечатать. Между тем вместе с В. Овечкиным ушла целая эпоха. В. Овечкин – создатель образа Борзова, выразитель резкого осуждения его хамства, волюнтаризма, наплевательского отношения к народу. И странные были похороны в Ташкенте: сначала похоронили, а потом дали сообщение о его смерти. И всплыли подробности о его попытке застрелиться: В. Овечкин говорил о том, что в России строятся потёмкинские деревни, а секретарь обкома яростно возражал.
«Дух анализа и исследования – дух нашего времени. Теперь всё подлежит критике, даже сама критика» – этими словами В. Белинский начинает свою «Речь о критике», в которой говорится о задачах и целях литературной критики. «Критика всегда соответственна тем явлениям, о которых судит: поэтому она есть сознание действительности». Эти слова Белинского и сейчас выражают нравственные цели любого принципиального критика.
Но всегда ли тогдашняя литературная критика соответствовала тем явлениям, о которых она судила? К сожалению, не всегда, и отсюда временами происходило возникновение тех странных дискуссий на страницах отдельных органов печати, которые ни к чему не приводят, то есть не приводят к открытию объективной истины.
Тот, кто прочитал в «Новом мире» статьи и рецензии Ф. Светова, Г. Берёзкина, И. Роднянской, Н. Ильиной, М. Злобиной и рецензируемые ими вещи, не мог не заметить поражающего несоответствия, огромной пропасти, которые образуются между критиком и писателем в результате предвзятого истолкования художественного произведения.
Принято считать, что критик выступает в качестве посредника между писателем и читателем, помогая последнему понять подлинный, объективный смысл художественных произведений. Постепенно в литературном движении всё чаще и чаще стали звучать со страниц различных изданий мысли о том, что у каждого из нас свой Шекспир, свой Достоевский, свой Шолохов. Такое допущение приводит к серьёзным теоретическим и практическим ошибкам. Если у каждого свой Гёте, свой Булгаков, свой Шолохов, то почему же не может быть своей правды, своей народности, своего понимания идеалов, своего понимания совести, долга перед отечеством, своего толкования подвига и героического в жизни и искусстве? Если пойти по этому пути, то всё объективное можно подменить субъективным, произвольным.
Нередко случается, что в различных изданиях одни и те же литературные явления трактуются и оцениваются совершенно по-разному. Чему же удивляться, если у каждого из рецензентов, критиков может быть свой писатель, своё истолкование того или иного произведения, хотя в итоге порождается произвол в оценках, субъективизм и волюнтаризм в характеристике большого ряда произведений литературы и искусства! В те годы всё реже и реже вспоминались слова Белинского, Добролюбова, Плеханова, Горького об ответственности критика, о его роли в укреплении морально-нравственных устоев человека, в пробуждении усилиями критика патриотических и гражданских мыслей и чувств.
Критик – посредник между книгой и читателем. Вот почему он должен быть человеком высокой нравственности, с высоким чувством гражданской ответственности…
Редакция «Нового мира» в двух статьях – «По случаю юбилея» (1965. № 1) и «От редакции» (1965. № 9) – «высказала свои взгляды на принципы и практику журнальной работы». В журнале, например, писали: «Критику, выступающую на страницах нашего журнала, мы хотим видеть лишённой мелочных пристрастий и кружковой ограниченности вкусов, озабоченной существенными интересами литературы и жизни общества. Она призвана вести борьбу за глубокую идейность, реализм, народность художественного творчества, против убогой иллюстративности, конъюнктурной скорописи, формалистического «извития словес» и просто серятины. Наша критика, как и прежде, будет оценивать литературные произведения не по их заглавиям или «номинальному» содержанию, а прежде всего по их верности жизни, идейно-художественной значимости, мастерству, невзирая на лица и не смущаясь нареканиями и обидами, неизбежными в нашем деле».
Прекрасные слова! Но, к сожалению, нередко бывает так, что слова остаются только словами, а самые лучшие декларации не осуществляются на деле. Так получилось и со многими статьями «Нового мира». Нельзя сказать, что в этом журнале не было интересных, высоких по своему профессиональному мастерству литературно-критических статей, рецензий. Но их было не так уж много. А преобладали статьи и рецензии, в которых отчётливо выражены и «мелочные пристрастия», и «кружковая ограниченность вкусов», а случалось и так, что «просто серятина» высоко возносилась на поверхность современного литературного потока.
Широкие читательские круги «Нового мира» не могли не заметить, что в журнале были опубликованы интересные повести и рассказы В. Белова, В. Астафьева, Е. Носова, Б. Можаева, В. Лихоносова, но вот в критике чаще всего господствовали предвзятость, заушательство, групповые пристрастия. Именно отсюда ошибочные и несправедливые оценки некоторых произведений последнего времени. «Мы убеждены, что читатель ждёт от критики, – читаем в редакционной статье «Нового мира» (1965. № 9), – не робкой уклончивости, а внятной, громкой поддержки всего яркого, идейно значительного, талантливого, смелого в литературе и бескомпромиссного осуждения любой бездарности и поделки – под чьим бы именем она ни явилась на свет». Эти хорошие слова внушали надежды. Однако журнальная практика не оправдывала предполагаемых надежд.