История русской революции. Том II, часть 2
Шрифт:
По тайному соглашению с группой юнкеров Ораниенбаумской школы неукротимый Чудновский проникает во дворец для переговоров: этот противник восстания никогда не упускает случая броситься в огонь. Пальчинский подвергает смельчака аресту, но под давлением Ораниенбаумской школы вынужден отпустить и Чудновского и часть юнкеров. Они увлекают за собой нескольких георгиевских кавалеров. Неожиданное появление юнкеров на площади приводит цепи в замешательство. Зато нет конца радостным кликам, когда осаждающие узнают, что это – сдавшиеся. Однако сдавшихся лишь маленькое меньшинство. Остальные по-прежнему отбиваются из-за своих прикрытий. Стрельба наступающих сгустилась. Яркий электрический свет во дворе открывает юнкеров для прицела. С трудом удается им потушить фонари. Кто-то невидимый снова включает свет. Юнкера стреляют по фонарям, затем находят монтера и заставляют выключить ток.
Ударницы неожиданно объявляют о своем намерении совершить
Неожиданная пауза пробуждает кое-какие надежды у осажденных. Министры снова пытаются ободрить своих сторонников в городе и стране: «Правительство в полном составе за исключением Прокоповича на посту. Положение признается благоприятным… Дворец обстреливается, но только ружейным огнем без всяких результатов. Выяснено, что противник слаб». На самом деле противник всемогущ, но не решается сделать из своей силы необходимое употребление. Правительство отправляет по стране сообщение об ультиматуме, об «Авроре», о том, что оно, правительство, может передать власть лишь Учредительному собранию, и о том, что первое нападение на Зимний дворец отбито. «Пусть армия и народ ответят!» Как ответить, министры не указали.
Лашевич тем временем прислал в крепость двух моряков-артиллеристов. Правда, они не слишком опытны, но зато это большевики, готовые стрелять из ржавых орудий, без масла в компрессорах. Только это от них и требуется: звук артиллерии сейчас важнее меткости удара. Антонов приказывает начинать. Намеченная раньше градация соблюдается полностью. «После сигнального выстрела крепости, – рассказывает Флеровский, – громыхнула „Аврора“. Грохот и сноп пламени при холостом выстреле – куда значительнее, чем при боевом. Любопытные шарахнулись от гранитного парапета набережной, попадали и поползли…» Чудновский спешит поставить вопрос: не предложить ли осажденным сдаться? Антонов немедленно с ним соглашается. Опять перерыв. Сдается какая-то группа ударниц и юнкеров. Чудновский хочет им оставить оружие, но Антонов своевременно восстает против этого прекраснодушия. Сложив винтовки на панели, сдавшиеся под конвоем уходят по Миллионной улице.
Зимний все еще держится. Надо кончать! Приказание отдано. Огонь открыт, не частый, и еще менее действенный. Из 35 выстрелов, выпущенных в течение полутора-двух часов, попаданий было всего два, да и то пострадала лишь штукатурка; остальные снаряды прошли поверху, не причинив, к счастью, в городе никакого вреда. Действительно ли причиною неумелость? Ведь стреляли через Неву прямой наводкой по такой внушительной цели, как дворец: это не требует большого искусства. Не правильнее ли предположить, что даже артиллеристы Лашевича давали преднамеренные перелеты в надежде, что дело разрешится без разрушений и смертей? Очень трудно разыскать теперь след мотивов, которыми руководствовались два безымянных матроса. Сами они голоса о себе не подали: растворились ли в необъятной русской деревне или, как многие из октябрьских бойцов, сложили головы в гражданских боях ближайших месяцев и лет?
Вскоре после первых выстрелов Пальчинский принес министрам осколок снаряда. Адмирал Вердеревский признал осколок своим, морским: с «Авроры». Но с крейсера стреляли холостым снарядом. Так было условлено, так свидетельствует Флеровский, так матрос докладывал позже съезду советов. Ошибся ли адмирал? Ошибся ли матрос? Кто проверит пушечный выстрел, пущенный глухой ночью с мятежного корабля по царскому дворцу, где угасало последнее правительство имущих?
Гарнизон дворца сильно сократился в числе. Если в момент прибытия уральцев, инвалидов и ударниц он дошел до полутора, вряд ли до двух тысяч, то теперь он опустился до тысячи, может быть, и значительно ниже. Ничто не спасет, кроме чуда. И вдруг в безнадежную атмосферу Зимнего врывается – правда, не чудо, но весть о его приближении. Пальчинский сообщает: только что звонили из городской думы,
Но народ с духовенством подходит медленно. Число агитаторов во дворце возрастает. Сейчас «Аврора» откроет огон", шепчут они по коридорам, и шепот этот передается из уст в уста. Вдруг два взрыва. Во дворец забрались матросы и не то сбросили, не то уронили с галереи две гранаты, легко ранив двух юнкеров. Матросов арестовали, раненым Кишкин, врач по профессии, сделал перевязки.
Внутренняя решимость рабочих и матросов велика, но еще не превратилась в ожесточение. Чтобы не вызвать его на свои головы, осажденные, как неизмеримо слабейшая сторона, не решаются сурово расправляться с проникающими во дворец агентами врага. Расстрелов нет. Непрошеные гости начинают появляться уже не одиночками, а группами. Дворец все больше походит на решето. Когда юнкера набрасываются на вторгшихся, те дают себя обезоружить. «Какая трусливая сволочь!» – говорит презрительно Пальчинский. Нет, эти люди не трусливы. Чтобы проникнуть во дворец, набитый офицерами и юнкерами, нужно высокое мужество. В лабиринте незнакомого здания, в темных коридорах, среди бесчисленных дверей, неизвестно куда ведущих и чем угрожающих, смельчакам ничего не остается как сдаваться. Число пленных растет. Врываются новые группы. Уже не всегда ясно, кто кому сдается и кто кого разоружает. Долбит артиллерия.
За исключением района, непосредственно прилегающего к Зимнему дворцу, уличная жизнь не прекращалась до поздней ночи. Театры и кинематографы были открыты. Солидным и просвещенным слоям столицы не было, казалось, никакого дела до того, что их правительство подвергается обстрелу. Редемейстер наблюдал у Троицкого моста спокойно останавливавшихся прохожих, которых матросы не пропускали дальше. «Ничего необычного усмотреть было нельзя». От подошедших со стороны Народного дома знакомых Редемейстер узнал, под звуки канонады, что Шаляпин был бесподобен в «Дон-Карлосе». Министры продолжали метаться в мышеловке.
«Выяснено, что наступающие слабы». Может быть, если продержаться лишний час, то подкрепления подоспеют все-таки? Кишкин вызвал глубокой ночью к телефону товарища министра финансов Хрущева, тоже кадета, и просил его сообщить руководителям партии, что правительство нуждается хотя бы в небольшой подмоге, чтобы продержаться до утренних часов, когда должен же, наконец, прибыть Керенский с войсками. «Что это за партия, – негодовал Кишкин, – которая не может послать хотя бы 300 вооруженных человек!» Действительно: что это за партия? Кадеты, собиравшие в Петрограде на выборах десятки тысяч голосов, не могли в минуты смертельной опасности для буржуазного режима выставить три сотни бойцов. Если бы министры догадались разыскать в библиотеке дворца материалиста Гоббса, то в его диалогах о гражданской войне они прочитали бы, что нельзя ни ждать, ни требовать мужества от разбогатевших лавочников, «не видящих ничего, кроме своей минутной выгоды… и совершенно теряющих голову при одной только мысли о возможности быть ограбленными». Но вряд ли в царской библиотеке можно было найти Гоббса. Да и министрам было не до исторической философии. Звонок Кишкина был последним телфонным звонком из Зимнего дворца.
Смольный категорически требовал развязки. Нельзя тянуть осаду до утра, держать в напряжении город, нервировать съезд, ставить все успехи под знак вопроса. Ленин шлет гневные записки. Из Военно-революционного комитета звонок за звонком. Подвойский огрызается. Можно бросить массы на штурм, охотников достаточно. Но сколько будет жертв? И что останется от министров и юнкеров? Однако же необходимость довести дело до конца слишком повелительна. Не остается ничего, как заставить заговорить морскую артиллерию. Из Петропавловки матрос доставляет на «Аврору» клочок бумаги: открыть немедленно стрельбу по дворцу. Теперь, кажется, все ясно? За артиллеристами «Авроры» дело не станет. Но у руководителей решимости все еще нет. Делается новая попытка уклониться. «Мы порешили выждать еще четверть часа, – пишет Флеровский, – инстинктом чуя возможность смены обстоятельств». Под инстинктом нужно понимать упорную надежду на то, что дело разрешится одними демонстративными средствами. И на этот раз «инстинкт» не обманул: на исходе четверти часа примчался новый гонец, прямо из Зимнего: дворец взят!