История русской революции. Том II, часть 2

Троцкий Лев Давидович

Подкрепления ниоткуда не появлялись. Казаки заседали, представители полков говорили, что выступить, вообще говоря, можно бы, почему не выступить, но для этого нужны пулеметы, броневики и, главное, пехота. Керенский, не задумываясь, обещал им броневики, которые собирались его покинуть, и пехоту, которой у него не было. В ответ он услышал, что полки скоро обсудят все вопросы и «начнут седлать лошадей». Боевые силы эсеров не подавали признаков жизни. Существовали ли они еще? Где вообще граница меж реальным и призрачным? Собравшееся в штабе офицерство держало себя по отношению к верховному главнокомандующему и главе правительства «все более и более вызывающе». Керенский утверждает даже, что среди офицерства велись речи о необходимости его ареста. Здание штаба по-прежнему никем не охранялось. Официальные переговоры велись при посторонних, вперемежку с возбужденными частными беседами. Настроение безнадежности и распада просачивалось из штаба в Зимний дворец. Нервничали юнкера, волновалась команда броневых автомобилей. Снизу нет поддержки, наверху царит безголовье. При таких условиях

можно ли избежать гибели?

В 5 часов утра Керенский вызвал в штаб управляющего военным министерством. У Троицкого моста генерал Маниковский был задержан патрулями, доставлен в казармы Павловского полка, но оттуда, после коротких объяснений, освобожден: генерал, надо полагать, убедил, что его арест может расстроить весь административный механизм и повлечь невзгоды для солдат на фронте. В это же приблизительно время был задержан у Зимнего автомобиль Станкевича, причем комитет полка отпустил и его. «Это были восставшие, – рассказывает арестованный, – которые, однако, действовали крайне нерешительно. Я из дому протелефонировал об этом в Зимний, но получил оттуда успокоительные заверения, что это недоразумение». На самом деле недоразумением было то, что Станкевича отпустили: через несколько часов он пытался, как мы уже знаем, отбить у большевиков телефонную станцию.

Керенский требовал от ставки в Могилеве и от штаба Северного фронта в Пскове немедленной высылки верных полков. Из ставки Духонин заверял по прямому проводу, что приняты все меры к отправке войск на Петроград и что некоторые части должны бы уже начать прибывать. Но части не прибывали. Казаки все еще «седлали лошадей». Положение в городе ухудшалось с часу на час. Когда Керенский с Коноваловым вернулись передохнуть во дворец, фельдъегерь принес экстренное сообщение: дворцовые телефоны выключены. Дворцовый мост, под окнами Керенского, занят пикетами матросов. Площадь перед Зимним по-прежнему оставалась безлюдна; «о казаках ни слуху ни духу». Керенский снова бросается в штаб. Но и там неутешительные вести. Юнкера получили от большевиков требование покинуть дворец и сильно волнуются. Броневые автомобили вышли из строя, обнаружив не вовремя «утерю» каких-то важных частей. Все еще нет сведений о высланных с фронта эшелонах. Ближайшие подходы ко дворцу и штабу совершенно не охраняются: если большевики до сих пор не вторглись сюда, то только по неосведомленности. Переполненное с вечера офицерством здание быстро пустело: каждый спасался по-своему. Явилась делегация юнкеров: они готовы выполнять свой долг и дальше, «если только есть надежда на подход каких-либо подкреплений». Но подкреплений-то как раз и не было.

Керенский спешно вызвал министров в штаб. У большинства не оказалось автомобилей: эти важные средства передвижения, придающие новые темпы современному восстанию, были либо захвачены большевиками, либо отрезаны от министров цепями восставших. Прибыл только Кишкин, позже присоединился Малянтович. Что предпринять главе правительства? Немедленно ехать навстречу эшелонам, чтобы продвинуть их через все препятствия: ничего другого никто предложить не может.

Керенский приказывает подать свой «превосходный открытый дорожный автомобиль». Но тут в цепь событий включается новый фактор в виде несокрушимой солидарности, связывающей правительства Антанты в счастье и в беде. «Каким образом, я не знаю, но весть о моем отъезде дошла до союзных посольств». Представители Великобритании и Соединенных Штатов немедленно выразили пожелание, чтобы с удирающим из столицы главой правительства «в дорогу пошел автомобиль под американским флагом». Сам Керенский считал это предложение лишним и даже стеснительным, но принял его как выражение солидарности союзников.

Американский посол Давид Френсис дает другую версию, несколько менее похожую на святочный рассказ. За американским автомобилем следовал будто бы до посольства автомобиль с русским офицером, который требовал уступить Керенскому посольский автомобиль для поездки на фронт. Посоветовавшись между собою, чины посольства пришли к заключению, что, так как автомобиль уже «захвачен» фактически, – чего совершенно не было – им остается лишь подчиниться силе обстоятельств. Русский офицер, несмотря будто бы на протесты господ дипломатов, отказался снять американский флаг. И неудивительно: ведь только этот цветной лоскуток и придавал автомобилю неприкосновенность. Френсис одобрил действия чинов посольства, но приказал «никому не говорить об этом».

Из сопоставления двух показаний, которые под разными градусами пересекают линию истины, картина становится достаточно ясной: не союзники, конечно, навязали автомобиль Керенскому, а сам он выпросил его; но так как дипломатам приходилось отдавать дань лицемерию невмешательства во внутренние дела, то условлено было, что автомобиль «захвачен» и что посольство «протестовало» против злоупотребления флагом. После того как это деликатное дело было улажено, Керенский занял место в собственном автомобиле; американский пошел сзади в резерве. «Нечего и говорить, – рассказывает далее Керенский, – что вся улица – и прохожие и солдаты – сейчас же узнала меня. Я отдавал честь, как всегда, немного небрежно и слегка улыбаясь». Несравненный образ: небрежно и улыбаясь, – так февральский режим отходил в царство теней. У выездов из города стояли везде заставы и патрули вооруженных рабочих. При виде бешено несущихся автомобилей красногвардейцы бросились к шоссе, но стрелять не решились. Стрелять вообще еще избегали. Может быть, сдерживал и американский флажок. Автомобили благополучно промчались дальше. – А в Петрограде, значит, нет войск, готовых защищать Временное правительство? – изумленно спрашивал Малянтович, живший до этого часа в царстве вечных истин права. – Ничего не знаю – Коновалов развел руками. – Плохо, – прибавил он. – И какие это войска идут? – доискивался Малянтович. – Кажется, батальон самокатчиков. – Министры вздыхали. В Петрограде и его окружении насчитывалось 200 тысяч солдат. Плохи же дела режима, если главе правительства приходится мчаться навстречу батальону самокатчиков с американским флажком за спиною!

Министры вздохнули бы еще глубже, если бы знали, что 3-й самокатный батальон, отправленный с фронта, самовольно остановился на станции Передольской и телеграфно запросил Петроградский Совет, для чего собственно его вызывают. Военно-революционный комитет послал батальону братский привет и предложил немедленно выслать своих представителей. Власти искали и не находили самокатчиков, делегаты которых в тот же день прибыли в Смольный.

Зимний дворец предполагалось, по предварительным расчетам, занять в ночь на 25-е, одновременно со всеми другими командными высотами столицы. Еще 23-го образована была для руководства захватом дворца особая тройка, с Подвойским и Антоновым в качестве основных фигур. Инженер Садовский, числившийся на военной службе, включен был третьим, но скоро отпал, занятый делами гарнизона. Его заместил Чудновский, прибывший в мае вместе с Троцким из концентрационного лагеря в Канаде и проведший солдатом три месяца на фронте. Ближайшее участие в операциях принимал Лашевич, старый большевик, дослужившийся до унтер-офицера. Спустя три года Садовский вспоминал, как в его маленькой комнате в Смольном Подвойский с Чудновским яростно спорили над картой Петрограда о наилучшем плане действий против дворца. В конце концов решено было окружить район Зимнего плотным овалом, большой осью которому служила бы набережная Невы. Со стороны реки окружение должно было замыкаться Петропавловской крепостью, «Авророй» и другими судами, вызванными из Кронштадта и действующего флота. Чтобы предупредить или парализовать попытки ударить казачьими и юнкерскими частями в тыл, решено было выставить внушительные заслоны из революционных отрядов.

План в целом был слишком громоздок и сложен для той задачи, которую он призван был разрешить. Намеченного на подготовку времени оказалось недостаточно. Мелкие неувязки и просчеты обнаруживались, как полагается, на каждом шагу. В одном месте неправильно указано направление, в другом – запоздал руководитель, перепутавший инструкции, в третьем – дожидались спасительного броневика. Вывести воинские части, сочетать их с красногвардейцами, занять боевые участки, обеспечить связь их друг с другом и со штабом – на все это потребовалось гораздо больше часов, чем предполагали руководители, спорившие над картой Петрограда.

Когда Военно-революционный комитет объявил около 10 часов утра правительство низвергнутым, размер запоздания не был еще ясен даже непосредственным руководителям операции. Подвойский обещал падение дворца «не позже двенадцати часов». До сих пор по военной линии все шло так гладко, что ни у кого не было оснований сомневаться в этом сроке. Но в полдень обнаружилось, что осада все еще не укомплектована, кронштадтцев еще нет, между тем оборона дворца окрепла. Упущение времени, как всегда почти, вызывало необходимость новых оттяжек. Под крепким нажимом из Комитета захват дворца был теперь назначен на три часа, на этот раз уж «окончательно». Исходя из нового срока, докладчик Военно-революционного комитета выразил на дневном заседании Совета надежду на то, что падение Зимнего есть дело ближайших минут. Но прошел новый час и не принес решения. Подвойский, сам горевший в огне, заверил по телефону, что к 6 часам дворец будет взят во что бы то ни стало. Прежней доверчивости, однако, уже не было. И действительно, часы пробили шесть, а развязка не наступала. Выведенные из себя понуканиями Смольного Подвойский и Антонов отказались дальше назначать какие бы то ни было сроки. Это породило серьезное беспокойство. Политически считалось необходимым, чтобы к моменту открытия съезда советов вся столица находилась в руках Военно-революционного комитета: это должно было упростить задачу по отношению к оппозиции на съезде, поставив ее перед совершившимся фактом. Между тем назначенный для открытия съезда час наступил, был передвинут и снова наступил: Зимний держался. Осада дворца, благодаря своему затяжному характеру, стала не меньше чем на двенадцать часов центральной задачей восстания.

Главный штаб операции оставался в Смольном, где нити сосредоточивались в руках Лашевича. Полевой штаб находился в Петропавловской крепости, где ответственным лицом был Благонравов. Подчиненных штабов числилось три: один – на «Авроре», другой – в казармах Павловского полка, третий – в казармах флотского экипажа. На поле действия руководили Подвойский и Антонов, по-видимому, без ясного порядка соподчинения по отношению друг к другу. В помещении Главного штаба тоже имелась своя тройка над картой: командующий округом полковник Полковников, начальник штаба генерал Багратуни и приглашенный на совещание, в качестве высшего авторитета, генерал Алексеев. Несмотря на столь квалифицированный состав руководства, планы обороны были несравненно менее определенны, чем планы нападения. Неопытные маршалы восстания не умели, правда, быстро сосредоточить свои войска и вовремя нанести удар. Но войска были налицо. У маршалов обороны вместо войск имелись смутные надежды: может быть, одумаются казаки; может быть, найдутся верные части в соседних гарнизонах; может быть, Керенский доставит войска с фронта. Настроение Полковникова известно из его ночной телеграммы в ставку: он считал дело проигранным. Алексеев, еще менее склонный к оптимизму, скоро покинул гиблое место.