История Сэмюела Титмарша и знаменитого бриллианта Хоггарти
Шрифт:
В Лондоне стали известны и другие обстоятельства, как будто говорившие о том, что наш директор трещит по всем швам, — в словаре Джонсона вы этого выражения в таком виде не найдете. Три его Компании лопнули, о других четырех было известно, что они несостоятельны; и даже на заседании директоров Западно-Дидлсекского страхового общества имело место бурное объяснение, после чего кое-кто из них хлопнул дверью. Их заменили друзья мистера Браффа; мистер Кукл, мистер Фантом, мистер Ойли и другие почтенные господа предложили свои услуги и вошли в наше правление. Брафф и Хофф разделились, и мистер Брафф заявил, что с него вполне хватит управления Западно-Дидлсекским страховым обществом и что он намерен постепенно отойти ото всех прочих дел. Что и говорить, в такой Компании, как наша,
Мне, вероятно, следовало бы описать здесь отчаянные попытки миссис Хоггарти приобщиться к светской жизни. Как ни странно, наперекор словам лорда Типтофа, тетушка продолжала уверять, будто состоит в самом близкое родстве с леди Бум, и едва только узнала из «Морнинг пост» о том, что ее милость вместе с внучками прибыла в Лондон, сей же час велела подать экипаж, о коем я уже упоминал, отправилась к этим особам и в каждом доме оставила карточки: свою — «Миссис Хоггарти из замка Хоггарти», великолепную, с пышным готическим шрифтом и множеством завитушек, а также и нашу — «Мистер и миссис Сэмюел Титмарш», каковую заказала нарочно для такого случая.
Ежели бы ливрейный лакей, которому была вручена карточка миссис Хоггарти, сделал бы ей хоть малое послабление, она штурмом взяла бы дверь дома леди Джейн Престон и прорвалась бы в комнаты, несмотря на все мольбы Мэри не делать этого; но сей страж, по всем вероятиям, пораженный ее странной наружностию, загородил собою дверь и объявил, что ему строго-настрого приказано не допускать к миледи никого незнакомых. В ответ на это миссис Хоггарти погрозила ему кулаком из окошка кареты и пообещала, что его, голубчика, непременно сгонят со двора, уж она этого добьется.
В ответ Желтоплюш только захохотал; и хотя тетушка написала мистеру Эдварду Престону на редкость возмущенное письмо, в котором жаловалась на дерзость его слуг, сей достопочтенный джентльмен оставил ее письмо безо всякого внимания, лишь возвратил его, присовокупивши, что он просил бы впредь не беспокоить его столь назойливыми визитами. Ну и денек же у нас выдался, когда пришло это письмо! Прочитавши его, тетушка была безмерно разочарована и разгневана, ибо, когда Соломон, по обыкновению, подал ей это послание на серебряном чайном подносе, тетушка моя, увидав печать мистера Престона и имя его в углу конверта (что было принято среди лиц, занимавших государственные посты) — так вот, повторяю, увидав его имя и печать, тетушка воскликнула: «Ну, Мэри, кто был прав?» И тут же побилась с моей женушкой об заклад на шесть пенсов, что в конверте содержится приглашение на обед. Шесть пенсов она так и не отдала, хоть и проиграла, а только весь день бранила Мэри да твердила, что я жалкий трус, раз тотчас не отхлестал мистера Престона. Хорошенькие шутки, нечего сказать! В те поры меня за это просто бы повесили, как повесили человека, застрелившего мистера Персиваля.
А теперь я бы с радостью порассказал еще о своем опыте светской жизни, приобретенном благодаря упорству миссис Хоггарти; но надобно признать, что мне представлялось не так уж много случаев познакомиться с высшим светом и все они приходятся на короткие полгода, к тому же светское общество было уже подробно описано многими авторами романов, которых имена нет нужды здесь приводить, но которые, будучи тесно связаны с аристократией, — либо как члены благородных фамилий, либо как лакеи и прихлебатели оных, — знакомы с этим предметом, само собой разумеется, куда лучше, нежели скромный молодой служащий страховой компании.
Взять, к примеру, знаменитое посещение оперы, куда мы отправились с тетушкой по ее настоянию; здесь в особой зале, называемой фойе, после представления леди и джентльмены дожидаются своих экипажей (вообразите, кстати, каково выглядел наш щуплый Соломон с его огромной булавой среди всех этих ливрейных лакеев, столпившихся у дверей) — и в этом фойе, говорю я, миссис Хоггарти кинулась к старой графине Бум, которую я ей показал, и стала настойчиво напоминать ее милости об их родстве. Но графиня Бум помнила,
Получив несколько таких щелчков, тетушка, по ее словам, постигла суетность и греховность высшего света и стала искать общества людей истинно серьезного направления мыслей. По ее словам, она приобрела несколько весьма ценных знакомств в анабаптистской церкви; и среди прочих неожиданно повстречала там своего знакомца по «Ястребиному Гнезду» мистера Граймса Уопшота. В те поры мы еще не знали о разговоре, который произошел у него с мистером Смизерсом, и Граймс, разумеется, не счел приличным посвящать нас во все обстоятельства дела; но хотя я не скрыл от миссис Хоггарти, что ее любимый проповедник был судим за подлог, она заявила, что, по ее мнению, это омерзительная клевета, а он заявил, что мы с Мэри пребываем в прискорбном неведении и что рано или поздно мы неминуемо скатимся в некую бездну, которая, похоже, была ему хорошо знакома. Следуя наставлениям и советам сего почтенного джентльмена, тетушка вскорости совсем перестала посещать церковь св. Панкратия, неукоснительно трижды в неделю слушала его проповеди, стала обращать на путь истинный пребывающих во мраке бедняков Блумсбери и Сент-Джайлса и шить пеленки для их младенцев. Однако же для миссис Сэм Титмарш, которой теперь уже, судя по некоторым признакам, пеленки тоже вскорости должны были понадобиться, она ничего такого не шила, предоставив Мэри, и моей матушке, и сестрицам в Сомерсетшире самим позаботиться обо всем, что требовалось для предстоящего события. Я, признаться, не поручусь, что она не возмущалась вслух нашими приготовлениями и не говорила, что надобно думать не об завтрашнем дне, а о спасении души. Так или иначе, преподобный Граймс Уопшот попивал у нас грог и обедал у нас куда чаще, нежели в свое время бедняга Гас.
Но мне было недосуг приглядеться к нему и к его поведению, потому что, признаться, в ту пору я оказался в весьма стесненных обстоятельствах и меня день ото дня все более тревожили и домашние и служебные мои дела.
Что касаемо первых, миссис Хоггарти дала мне пятьдесят фунтов, но из этих пятидесяти фунтов мне надобно было оплатить переезд из Сомерсетшира, перевозку всей тетушкиной мебели, ковры, окраску и оклейку обоями моего дома, коньяк и прочие крепкие напитки, которые употреблял преподобный Граймс и его приятели (ибо сей почтенный джентльмен заявил, что Росолио ему вредно), и, наконец, тысячи мелких счетов и расходов, неизбежных во всяком лондонском хозяйстве.
К тому же в это самое время, когда я испытывал столь острую нужду в деньгах, я получил счета от мадам Манталини, от господ Хоуэлла и Джеймса, от барона фон Штильца, а также от мистера Полониуса за оправу для бриллиантовой булавки. Все они, будто сговорясь, прислали счета на одной и той же неделе; и вообразите мое изумление, когда, принеся их миссис Хоггарти, я услышал от нее:
— Что ж, мой дорогой, ты получаешь весьма порядочное жалованье. Ежели тебе угодно заказывать платье и драгоценности в наилучших магазинах, изволь за них платить. И не надейся, что я стану потакать твоим сумасбродствам или дам тебе хотя бы шиллинг сверх того, что так щедро плачу за стол и квартиру!
Ну мог ли я рассказать Мэри в ее деликатном положении о таком поступке миссис Хоггарти! И самое печальное, что, как ни худо обстояли дела у меня дома, на службе они складывались еще того хуже.
Ушел не только Раундхэнд, теперь нашу контору покинул и Хаймор. Главным конторщиком стал Абеднего; и однажды в нашу контору явился его старик-отец и проведен был в кабинет директора. Вышел он оттуда, весь дрожа и, спускаясь с лестницы, бормотал что-то невнятное и бранился на чем свет стоит.
— Господа, — начал он, видно, желая обратиться ко всем нам, конторским, с речью. Как вдруг из кабинета выскочил мистер Брафф, умоляюще поглядел на старика, вскричал: «Обождите до субботы!» — и кое-как выпроводил его за дверь.