История советской литературы. Воспоминания современника
Шрифт:
Больше того, у него такое ощущение, что он уже бывал в этом клубе и в этом зале. Почему? Да потому, что так выглядел комсомольский клуб девятнадцатого года, с трибуны которого он впервые читал свои юношеские стихи.
— Я волновался, — вспоминал Светлов, — Шутка ли: стою перед сотням товарищей. Стою, молчу и думаю, что бы прочитать друзьям, которым меня представили как комсомольского поэта. Я даже думаю, не там ли родилось это определение, которое в конце двадцатых во всю употреблялось критикой в отношении Александра Жарова, Иосифа Уткина, Николая Дементьева и других?!
— Между тем, — продолжал Светлов, — молчание
И тогда поднялся какой-то парень и спросил: «Мишка, а ты с ходу можешь сочинить стихи на заданную тему?» «Не знаю, — ответил я ему. — Давай, попробую».
И тут же с разных сторон мне начали заказывать различные темы, даже высказывались слова, к которым надо было подобрать рифму. Записав все это, попросил у ребят несколько минут, чтобы сочинить стихи «по заявкам трудящихся». И что же вы думаете? Написал. Вышел на сцену, а из зала кричат: «Мишка, давай!»
Светлов сделал паузу и хитро улыбнулся:
— А может и нам устроить нечто подобное?
Зал одобрительно загудел, раздались аплодисменты.
В этот момент поднялась симпатичная девочка и попросила написать стихи об их районном центре, о Глубоком. Все присутствовавшие поддержали ее.
— Ну, что ж, попробую, — сказал Светлов.
Взяв из рук девочки тетрадку, попросил:
— Сейчас продолжат выступать мои товарищи. Я уйду за сцену, буду выполнять ваш заказ. А когда выйду, вы обязательно кричите: «Мишка, давай!» Тем самым вы как бы вернете меня хоть на какое-то время в молодость. Условились?
Зал дружно согласился с поэтом.
Светлов повернулся к Бровке:
— Я не нарушаю регламента? Не самовольничаю при ведущем?
— Мишка, давай! — улыбнулся в ответ Петрусь Бровка…
К когда через несколько минут Светлов вновь оказался на сцене, зал дружно начал скандировать:
— Миш-ка, да-вай!
Продолжалось это скандирование до тех пор, пока улыбавшийся все это время Светлов не раскрыл тетрадь.
И в притихшем зале зазвучали слова признания в любви собравшимся в зале.
— К сожалению, признался Сартаков, — самого стихотворения я не запомнил.
Я же пытался найти это стихотворение, потому как считал, что рассказ Сергея Сартакова композиционно не будет завершен.
Пришел на помощь приятель, подсказавший:
— А ты возьми сборник воспоминаний о Светлове. Кажется, там кто-то из друзей поэта вспоминал об этом вечере в Глубоком и приводил по памяти стихотворение, написанное по просьбе девочки и прочитанное под клич: «Мишка, давай!»
И верно. В своих воспоминаниях Яков Айзикович Хелемский так воспроизвел это стихотворение Светлова.
Я в Глубоком сроду не был,Этим шляхом не шагал.Белорусским этим небомЯ впервые задышал.Я клянусь при этих звездахВам в кругу моих родных —Будет в легких биться воздухКомсомольских лет моих.Я себя в пути далекомБуду чувствовать легко,На любой горе высокойИ в Глубоком глубоко.Что218
Выступая на I Всесоюзном съезде советских писателей 21 августа 1934 года, Илья Григорьевич Эренбург, в частности, говорил: «Нельзя подходить к работе писателя с меркой строительных темпов. Я вовсе не о себе хлопочу. Я лично плодовит, как крольчиха, но я отстаиваю право слонихи быть беременной дольше, нежели крольчиха.
Когда я слышу разговоры — почему Бабель пишет так мало, почему Олеша не написал в течение стольких-то лет нового романа, почему нет новой книги Пастернака и т. д., — когда я слышу это, я чувствую, что не все у нас понимают существо художественной работы. Есть писатели, которые видят медленно, есть другие, которые пишут медленно. Это не достоинство и не порок — это свойство, и нелепо трактовать таких писателей как лодырей или как художников, уже опустошенных».
В справедливости слов Ильи Оренбурга убеждает диалог, который произошел однажды между молодым преуспевающим беллетристом и Юрием Карловичем Олешей.
— Мало вы пишете, Юрий Карлович, — сказал плодовитый молодой литератор Олеше. — Все, что вы написали, я могу прочитать за одну ночь.
Олеша тут же отпарировал:
— А я за одну ночь могу написать все, что вы написали…
219
Запомнился еще один рассказ Льва Абрамовича Кассиля о Маяковском. Речь велась о воспитании литературного вкуса, какой старался привить своему юному другу Владимир Владимирович.
Как-то Маяковский услышал чтение Кассиля вслух. Тот читал «Контрабандистов» Эдуарда Багрицкого. Читал с вдохновением, потому что стихи этого поэта ему очень нравились. Помните: «Ай, Черное море — вор на воре…»
Кассиль читал:
Вот так бы и мнеВ налетающей тьмеУсы раздувать на корме,Да видеть звездуНад бугшпритом{1} склоненным,Да голос ломатьЧерноморским жаргоном,Да слушать сквозь ветер,Холодный и горькийМотора дозорногоСкороговорки!..— Нравится? — спросил Владимир Владимирович. — Очень, — ответил я.
— Гимназист, — небрежно вымолвил Маяковский. И уже с пафосом: — Боже мой! Какой же вы еще гимназист, Кассильчик!
— Это почему же гимназист? — обиделся я. — Разве только гимназистам нравится Багрицкий?
— Да поймите же… — Маяковский говорит уже спокойно. — Гимназистам всегда нравились всякие эти флибустьеры, кондотьеры, вся эта завозная романтика на фейерверочном пшике. А между тем все это уже до одури описано. И немного даже лучше, как, например, у Гумилева. Что же выходит? Не свое это все у поэта. Не свой дом, не своя мебель, а какая-то взятая напрокат. Неинтересно все. И зря вам это все нравится. Словом, стихи для гимназистов…