История советской литературы. Воспоминания современника
Шрифт:
Тогда Глазков заметил:
— А вы знаете, я был на могиле художника Доу.
— Доу — это не я, — сказал Ландау.
— А вы знаете, что я самый сильный из интеллигентов, — продолжал представлять себя Глазков.
— Самый сильный из интеллигентов профессор Виноградов, — серьезно возразил Ландау. — Он может сломать толстую палку.
— А я могу переломить полено, — не сдавался Глазков. — Жаль, что у Самойлова нет полена…
234
Писатель Константин Александрович Федин, автор романов «Города и годы», «Первые
В числе основателей этого объединения как раз и были сам Федин и Вениамин Каверин /тогда Веня Зильбер/, которого сегодня помнят по роману «Два капитана».
История этого объединения интересна уже хотя бы тем, что почти все члены его стали известными писателями. Для справки: первое организационное собрание «Серапионов» состоялось в феврале 1921 года в Доме искусств в комнате Михаила Слонимского. Членами братства были признаны Илья Груздев, Михаил Зощенко, Лев Лунц, Николай Никитин, Константин Федин, Вениамин Каверин, Михаил Слонимский, Елизавета Полонская, Виктор Шкловский и Владимир Познер. Название «Серапионовы братья» предложил Вениамин Каверин, страстный поклонник Гофмана.
Тут же решили каждому брату дать прозвище, которые ныне забыты.
На заседаниях царило полное равенство. Каждый волен бил вести себя по-своему. Любопытным было то, что в Серапионах были только братья. И потому Елизавету Полонскую тоже зачислили в братья по прозвищу «Елисавет Воробей».
Комната Михаила Слонимского была своеобразным штабом братства.
Потом Горький познакомил Серапионов с еще одним братом, которым стал Всеволод Иванов.
Последним в братство был принят Николай Семенович Тихонов.
Они исповедовали принцип: «ничего друг другу не навязывать».
Лев Лунц, признанный теоретиком, формулировал: «Слишком долго и мучительно правила русской литературой общественность. Мы не хотим утилитаризма. Мы пишем не для пропаганды. Искусство реально, как и сама жизнь, и, как сама жизнь, она без цели и без смысла, существует потому, что не может не существовать». Иными словами, они не принимали традиций русской классики.
Но это было декларацией.
Многие же из серапионов достигли высот в литературе именно благодаря опоры на эти самые традиции.
Здоровались они так: «Здравствуй, брат. А писать трудно».
О своем братстве и своих братьях они оставили немало воспоминаний. Одно из них и принадлежит Константину Федину.
— Однажды, — вспоминал он, — шли мы с Зощенко по Литейному проспекту в Ленинграде.
Михаил Михайлович о чем-то оживленно говорил. Но вдруг прервал себя, когда мы оказались на Сергеевской улице возле его дома.
— Послушай, — сказал он мне. — Живу я в своей квартире. И вдруг приходит ко мне управдом и заявляет, что меня надо уплотнить и подселить ко мне новых жильцов. Говорили, что это его родственники. А мне что до его родственников?! Я заявил, что никого к себе не впущу. Управдом в крик: «Ах, не впустите?! Тогда мы вас к суду привлечем. Что ж другим людям под небом жить?! Не выйдет!»
Истали буквально ежедневно
Тут я а решил пожаловаться Горькому. Ведь наш ЖАКТ был его имени. Отправил ему письмо в Италию, на Капри. А между тем управдом не дремал. Всунул-таки мне жильцов. И началась моя жизнь в коммунальной квартире.
Проходит какое-то время.
И вдруг из Италии пришло письмо Горького в ЖАКТ, в котором он сообщал, что ему приятно было узнать о присвоении ЖАКТу его имени. Он обещал по приезде в Ленинград непременно посетить ЖАКТ, прийти в красный уголок, попить чайку. И далее, понимаешь ли, он пишет: у вас в доме живет замечательный писатель Михаил Михайлович Зощенко. Так я очень вас прошу не притесняйте его и все такое…
Зощенко сделал паузу:
— Ты даже представить себе не можешь, что после всего этого тут началось! Управдом с письмом Горького прибежал и, трепеща, извинился за доставленные хлопоты, за неприятности. На жильцов топал ногами и немедленно требовал уматывать из квартиры. И никакие они ему не родственники, как оказалось. Весь дом в полном смятении. И полы моют, и парадное проветривают. Даже заседание ЖАКТа назначается.
И уже под конец Зощенко улыбнулся:
— Может, на заседании обсуждали вопрос, не присвоить ли ЖАКТу имя Зощенко вместо Горького… Но этого я не знаю!..
235
Венеамин Александрович Каверин вспомнил смешной эпизод, происшедший на заседании «Серапионовых братьев».
Обсуждали стихи Елизаветы Григорьевны Полонской, именуемой в братстве Елисабет Воробей.
И вот в стихотворении, которое она читала, прозвучала строка:
Мне пресно сладкое, я горького хочу…
Николай Семенович Тихонов тут же заметил:
— Я бы, Лиза, на вашем месте эту мысль изложил так: «Мне пресно сладкое, я горечи хочу». А то Алексей Максимович может принять сказанное вами на свой счет… Хотя, без сомнения, будет польщен.
236
На восьмом съезде писателей выступал Евгений Александрович Евтушенко. Как всегда в экзальтированной, даже истеричной манере, сопровождаемой всякий раз конвульсивными жестами. Он вещал залу, как из переделкинского дома Пастернака пьяные рабочие вышвырнули рояль поэта, он хряснул и раскололся.
Потом он категорически потребовал создать в доме Пастернака музей поэта.
Сидевший рядом со мной поэт из Архангельска Николай Журавлев спокойно произнес:
— Съезд должен принять резолюцию о создании в Переделкино музея Пастернака имени Евгения Евтушенко…
237
Во время редакционных совещаний в издательстве «Всемирной литературы при Коммиссариате Народного Просвещения», созданного Горьким и чаще всего проходивших под его председательством, Алексей Максимович поражал всех своими сведениями о мировой литературе. В своих выступлениях он называл имена второстепенных писателей, о которых не слышали даже профессора. Они, как не выучившие урока школьники, опускали глаза, а Горький им говорил:
— У этого автора есть такие-то и такие-то вещи… Эта вещь слабоватая, а эта — превосходная, ее-то и следует издать…