История темных лет
Шрифт:
— Как же… Танжер… — совсем недавно она и предположить не могла, что он на такое способен. Выстрелить в спину безоружного человека — в какую же бездну нужно свалиться, в кого превратиться, чтобы такое сотворить? Она вспомнила его полные ужаса глаза, перекошенное в крике лицо…
— Да, — с горечью подтвердил Ян.
— Больно, — она бы сбежала от этой пытки, но тело не слушалось, губы еле шевелились.
— Лиса, — позвал кого-то Ян. Сэнди покосилась. Женщина с приятным лицом делала укол в вену. В голове зашумело. "Зачем, сколько можно меня мучить? Отпусти!" Веки стали тяжелыми, и боль отступила. "Я уже отпустил тебя один раз. Прости меня за это", — послышалось издалека, и кто-то погладил ее по лицу.
Cколько она бродила в тумане? Никого не было вокруг, и это радовало, но она устала и легла. Сверху яркой маленькой точкой сквозь дымку просвечивало солнце. Сэнди пригляделась и увидела, что это лампа, большая круглая лампа на потолке. Девушка покосилась — на маленьком столике рядом, спал Ян, положив руки под голову, и хмурился.
— Эй, милорд, доктор, — тихо позвала она и не узнала собственный голос. Ян тут же открыл глаза, ясные и чистые, словно и не спал секунду назад. — Как ты себя чувствуешь? — спросил он. — Как мишень в тире, у которой дырка по центру, — усмехнулась Сэнди. — Ничего, ты потерпи, — кивнул Ян сочувственно. "Сколько и зачем?" — хотелось спросить, но сил на это не было, и она лишь вздохнула. Сэнди чувствовала себя бабочкой, крепко приколотой стальным копьем прямо через сердце к кровати. От каждого слова, каждого вздоха или движения боль слепила глаза, сдавливая горло, заставляя биться в диких конвульсиях каждую клеточку тела.
— Не знаю… благодарить тебя или… — Рано благодарить, девочка, — качнул головой Ян, хмуря брови, — два тяжелейших ранения за полгода. Рана-то рядом с сердцем, совсем свежая, а здесь и прямое попадание подоспело, как же ты так?
— Танжер… стрелок хренов… мог бы в упор… и лучше… выстрелить. Ян нахмурился. Как-нибудь позже, когда, ее жизнь будет вне опасности, он объяснит ей, что Танжер не промахнулся, и в ее сердце теперь сквозное отверстие диаметром в полтора миона. Что она была уже мертва, когда он прибежал на пляж. Что операция на сердце шла девять часов. Что за два месяца, что она провела в бреду, было две остановки сердца и неизвестно, сколько еще будет. Что имплантант, вживленный на место отверстия, приживается тяжело — слишком большая раневая поверхность. Что лихорадка, измотавшая ее за эти два месяца, неизвестно когда пройдет и что снять ее невозможно. И это еще не конец, а лишь самое начало длинного тяжелейшего пути к выздоровлению.
— Зачем ты со мной… возишься?… Все равно братики меня… в живых не оставят… Танжер загладит… свою осечку… я ведь без браслета — никто… братьям на руку… зачем им прошлое ворошить?.. хлопотно… проще и дальше… мертвой меня считать… так что ты… спасибо не услышишь.
Ян бы мог заступиться, гневно возразить, только слишком много он узнал, пока Сэнди металась в бреду. Все его самые страшные догадки и подозрения подтвердились. Прошлое жестоким кошмаром выливалось на дисплей аппарата, следящего за мозговой деятельностью, шокируя подробностями, не оставляя и малейших сомнений в реальности происшедшего с ней. Девушку продали в ад, взамен получили возможность отомстить. Равноценен ли обмен — каждый ответит по-разному, но для Яна ответ очевиден. А следовательно, и выбор — она, наивная девочка, не сведущая ни дворцовых, ни в политических интригах, неприкаянная, добрая душа, скитающаяся почти с рождения в вечном поиске глобальных и никому не нужных ответов, идеалистка, с детской непосредственностью верящая в безоговорочную победу добра, в ценности, давно забытые и заброшенные, проржавевшие, как латы древних рыцарей, — честь, справедливость, взаимопомощь, благородство. Доверчивое, чистое сердце, не верящее, что под маской благожелательности может скрываться всего лишь корысть.
У каждого человека в каждой семье или близком круге есть свой секрет, маленькая тайна. Кто-то скрывает совершенно глупые детские грешки, отмывая себя всю жизнь и набирая массу комплексов. Кто-то прикрывает самые грязные и низкие пороки, не стыдясь, не меняясь и ничуть не сожалея. А мерка на всех одна — совесть. Вот только у кого-то ее с избытком, а кто-то латает эту прореху собственной беспринципностью, самовлюбленностью и вседозволенностью, оправдывая любую низость трухлявой моралью эгоизма.
Любая тайна, проступок, грешок оставляют свой отпечаток, рождают свою ауру, и окружающие это чувствуют, строят догадки и предположения, разносят слухи и сплетни. Если ты белая ворона, тебя будут загонять в стаю с бараньим упорством, чтобы не смел выделяться; вываливать в грязи, не вдаваясь в подробности, не выбирая средств, без правил и прав загоняя в рамки привычных стереотипов. Если ты такой же черный ворон, как остальные, то станут шептаться, умиляясь, смакуя и завидуя, рождая страх и уважение, извиняя и оправдывая фактически любой проступок, прощая и самые низкие грехи.
Кто в галактике не знал о нравах и привычках наследного дома Мидона? Из века в век, из поколения в поколение в династии Ланкранц передавался по наследству буйный темперамент, жестокость, агрессивность, безнравственность. Фанатики, садисты, извращенцы, узурпаторы, подлецы, негодяи — генеалогическая галерея этого рода. Ни один любящий родитель, уважающий себя, в здравом уме и твердой памяти, не отдаст им свое чадо и за все гало галактики. Однако и отказать прямо, выказать пренебрежение и неуважение побоится. Династии Ланкранц вот уже шесть поколений приходилось воровать невест, а тут родные братья родную сестру, да еще и с богатым приданым, сами отдают.
Ян разговаривал с Иржи, убеждал, но что толку от доводов какого-то доктора, если щит справедливости поднят и бряцает, взывая к отмщению. Только вот на щите одна, а под щитом другая.
Мстить за мертвую, отдавая в ад живую, ту, за которую мертвая с радостью умерла бы еще раз, что может быть более диким и нелепым?
Ян раз десять звонил на Мидон после свадьбы, пока Паул в грубой форме не указал ему, где его место. После доктора элементарно обрывали на полуслове и ни разу, ни разу не услышал он голос Анжины. Иржи связывался с Мидоном раза четыре, Серж — раз пятнадцать — все с тем же успехом. Иржи как-то сразу после свадьбы сестры стал пресекать разговоры о ней, уходя в сторону или резко меняя тему. Серж замкнулся и запил, мрачнея день ото дня, глуша самые худшие подозрения в вине, стараясь примириться с самим собой, и взорвался лишь после известия о смерти Анжины. Он кидался на всех, в диком бешенстве переломал мебель и ударил Иржи. Охрана их еле разняла. Серж кричал на брата, выливая, к сожалению, заслуженные обвинения. Истерика длилась до похорон. После они просто перестали разговаривать и, четко поделив бразды правления, контактировали только в крайнем случае.
Ян сначала еще надеялся, что Анжина вернется домой живой и невредимой, но шли дни, месяцы, и надежда таяла, зато росли и крепли самые худшие подозрения. Через полтора года после свадьбы Паул впервые позвонил сам, чтобы рыдая сообщить о том, что его горячо любимую жену похитили и убили какие-то негодяи, которых сейчас ищут и вот-вот найдут. Ян не поверил, не хотел верить! Урну с прахом Анжины похоронили на Мидоне, не дождавшись прибытия родственников, впрочем, братья и не рвались. На Сириус передали обгоревший браслет и снимки с места убийства. Все сомнения рухнули, не оставляя надежды на ошибку. На браслете, подвергшемуся воздействию высокой температуры, было ее данные, ее ДНК, а снимки оказались подлинными. У Яна кошки скребли на душе, и поселилась муть оттого, что братья не затеяли самостоятельное расследование, не ловили убийц, не просили прах сестры. Они молча проглотили эту трагическую историю, словно ничего не случилось, словно Анжина умерла еще в день свадьбы… или в дни Великой войны и с тех пор не воскресала.
Серж, конечно, переживал, впал в депрессию, а в дальнейшем совсем отошел от брата, перестав воспринимать его как кумира и, казалось, повзрослел за год на десятилетие. Иржи же поражал Яна своей обычной сдержанностью и спокойствием, и вел себя так, словно ничего не произошло. Лишь после рождения дочери старший брат начал меняться, заводить разговоры о погибшей сестре, как будто чувствуя вину, но Ян уже не мог воспринимать его адекватно.
Единожды предав — предаст и дважды, а предавшему родного что стоит предать чужого?