История всемирной литературы Т.1
Шрифт:
Как моя страсть родилась, послушай, царица Селена!
Знаменитейшая из идиллий-мимов Феокрита, «Сиракузянки» (XV), разыгрывается в Александрии: две приятельницы-горожанки идут на празднество Адониса; посплетничав о мужьях, обсудив свои туалеты, перебранившись в толпе с прохожими, полюбовавшись убранством залы и послушав пение певицы из Аргоса, исполнившей гимн во славу Адониса, они идут домой. В этой несложной картинке Феокрит сумел как бы мимоходом польстить царю Птолемею и царице Арсиное, использовать ряд живых поговорок и наглядно обрисовать характеры обеих подруг. Характерно название «Сиракузянки»: Феокрит и в Александрии, очевидно, вращался в среде своих земляков.
Советом переселиться в Египет и поступить в наемные войска Птолемея заканчивается третий мим Феокрита, «Любовь Киниски» (XIV).
Добр и приветлив, разумен, искусен в любви, в стихотворстве,
Знает и ценит друзей, но и недругов знает не хуже.
Многое многим дает; просящему редко откажет,
Как подобает царю. Но просить слишком часто не надо.
(XIV, 62—65)
Как и в «Сиракузянках», разговор пересыпан поговорками и прибаутками: «прилип, как мышка на дегте», «пошел наш бычок по трущобам».
Мифологические эпиллии Феокрита («Геракл-младенец» и «Диоскуры») менее оригинальны, чем буколики и мимы, и привлекают читателя только некоторыми живыми, чисто бытовыми сценами и прекрасными описаниями природы. Алкмена укладывает десятимесячных Геракла и Ификла спать в круглый щит своего мужа, а после нападения на них змей, благополучно завершившегося первым подвигом Геракла, хватает на руки не маленького героя, а более слабого «застывшего в страхе Ификла» (XXI, 1—10, 60—61); в «Диоскурах» подробно описан кулачный бой Полидевка с великаном Амиком (XXII, 80—134); греков, увлекавшихся кулачными боями, этот эпизод мог интересовать. В этих эпиллиях Феокрит пользуется не дорийским диалектом, а традиционным гомеровским эпическим языком. Довольно слабы и любовные стихотворения Феокрита (XII, XXIX, XXX); написанные разными размерами и на разных диалектах, они, возможно, являлись как бы «экспериментами» поэта.
Главное достоинство произведений Феокрита, особенно, конечно, буколик и мимов, — их живость и наглядность: Феокрит не описывает своих «героев», не рассказывает о них, а показывает их: наемные пастухи и работники, солдаты, кутящие бездельники, приятели и горожанки разных слоев, то экономные и самодовольные хозяйки, то обиженные судьбой девушки, то гетеры — все они изображены наглядно и ярко, в их собственных речах и поступках. Даже животный и растительный мир Феокрит индивидуализирует: домашние животные получают клички, дикие — меткие эпитеты; вся природа живет: гудят пчелы, кричит древесный лягушонок и стрекочут кузнечики, журчат ручьи по «играющим, как серебро, камешкам», сосна «сладостно шепчет» и роняет шишки. Именно это главное для Феокрита; сюжет в его произведениях играет второстепенную роль, и поэтому «мелкая форма» идиллий оказывается у него столь органичной.
Другим направлением литературных экспериментов эллинизма было обновление гесиодовского дидактического эпоса. Уже любовные элегии использовали опыт гесиодовского «Каталога женщин»: в обстановке бурного расцвета научных интересов естественно было использовать и опыт гесиодовских «Трудов и дней» на новом материале. Памятником такого опыта осталась для нас астрономическая поэма Арата. Арат из Сол в Малой Азии (ок. 315—245) учился в Афинах, жил, быть может, и на Косе (Феокрит дважды дружески упоминает имя Арата, хотя неизвестно, тот ли это Арат), в 270-х годах поселяется при македонском дворе и живет там до конца жизни, предприняв лишь две долгие поездки в Антиохию и Александрию. Как большинство эллинистических писателей, Арат был поэтом-филологом, редактировал антиохийское издание Гомера; писал он и мелкие стихотворения, до нас не дошедшие.
Поэма Арата называлась «Явления» и состояла из двух книг — с описанием созвездий и с описанием метеорологических примет. Сам Арат ни в малой мере не был ни астрономом, ни метеорологом: в первой части он пересказывал астронома IV в. Евдокса, во второй — Феофраста. Его поэма резко отличается от философского эпоса X в. (Парменид, Эмпедокл), творцы которого излагали в стихах свои собственные философские взгляды. Для Арата главное не содержание, а форма; его задача — найти простое и ясное стихотворное выражение для сложного, трудного и прозаического предмета. Эту задачу он разрешает превосходно: его поэма ясна и изящна, хотя, конечно, это перечисление небесных созвездий, лишь изредка оживляемое развернутым сравнением или мифом, кажется теперь однообразным и холодным. Некоторый пафос приобретает поэма только там, где Арат вносит в нее стоический дух своего афинского учителя Зенона: именно стоическое учение об органической связи всех частей мироздания подсказало Арату выбор его темы. Аристотель осуждал дидактический эпос за то, что в нем нет единства сюжета; Арат своим обращением к дидактическому эпосу показал, что для него и его поколения главной в литературе стала не проблема сюжета, а проблема стиля. Именно поэтому постановка стилистической задачи у Арата и ее решение вызвали восторг в эллинистическую и римскую эпоху: Каллимах и другие приветствовали поэму восторженными эпиграммами, лучший астроном следующего века Гиппарх писал к ней комментарии, латинские поэты переводили ее по меньшей мере четыре раза.
Наиболее полное выражение маньеристические тенденции эллинистического искусства нашли в творчестве Каллимаха (ок. 310—240). Экспериментаторский культ стихотворения на редкую и трудную тему, неожиданно и прихотливо построенного, с отступлениями, сжатыми в ученом намеке, и с описаниями, сжатыми в искусно найденной детали, сочетающего новоизобретенные приемы с архаическими реминисценциями, непременно небольшого, но стилистически отделанного до совершенства, — такова поэзия Каллимаха. В своем стремлении к изысканной новизне он рвал даже с непосредственными своими предшественниками, осуждал Антимаха за громоздкость и тяжеловесность, ссорился со своими старшими современниками Асклепиадом и Посидиппом за их уважение к Антимаху, ссорился со своим учеником Аполлонием Родосским из-за его стремления реставрировать классический эпос; сохранившиеся отрывки из Каллимаха содержат многочисленные отголоски его литературных боев. Он писал:
Не выношу я поэмы киклической, скучно дорогой
Той мне идти, где снует в разные стороны люд;
Ласк, расточаемых всем, избегаю я, брезгаю воду
Пить из колодца: претит общедоступное мне.
(«Палатинская антология», XII, 43, перевод Л. Блуменау)
Жизнь и литературная карьера этого воинствующего новатора складывалась трудно. Потомок знатного рода (из Кирены в Ливии), получивший прекрасное образование (в Афинах), он в молодости должен был стать школьным учителем в александрийском предместье, потом много лет плодотворно работал при Мусейоне, написал много ученых сочинений о «древностях» разного рода, составил огромный аннотированный каталог александрийской библиотеки («Таблицы» в 120 книгах), но все же на должность библиотекаря назначен был не он, а его ученик и соперник Аполлоний. Только на склоне лет, когда Птолемея II Филадельфа сменил Птолемей III (246—221), положение Каллимаха стало прочнее.
Из сочинений Каллимаха полностью сохранились 6 гимнов богам (в одном сборнике с гомеровскими гимнами) и 63 эпиграммы (в «Палатинской антологии»); кроме того, по папирусным отрывкам и кратким пересказам нам до некоторой степени известны его ученые элегии «Начала», стилизованные стихи на случай — «Ямбы» и эпиллий «Гекала».
Гимны Каллимаха описывают рождение Зевса (I), аполлоновский праздник Карнеи (II), молодость Артемиды (III), рождение Аполлона и Артемиды на плавучем острове Делосе (IV), праздник Деметры (VI) и купанье Афины (V; этот гимн написан дистихами, остальные — гексаметром). Все они являются чисто литературными произведениями, не предназначенными для исполнения на празднествах: они содержат в себе слишком много изысканной учености, намеков на современность, чисто бытовых черт, да и образы богов в них настолько очеловечены, что могут вызвать разве что сочувствие, а не благоговение. «Гимн к Зевсу» начинается эффектным столкновением различных версий очень архаического мифа:
Как же тебя называть? Диктейским? Иль лучше Ликейским?
Дух мой сомненьем объят: где рожден ты? Ответа не знаю.
Кто говорит о себе, что в Идейских горах ты родился,
Зевсом аркадским иные зовут; чьи же речи не лживы?
Впрочем, «критяне — лжецы»; говорят они, будто на Крите
Зевса могильная насыпь. Но ты же не умер, ты вечен!