История всемирной литературы Т.5
Шрифт:
Тем самым Форстер занял совершенно особое место в европейском Просвещении. Пропагандист идей разума и прогресса стал политическим деятелем, практически боровшимся за права человека. По словам известного историка литературы Г. Гервинуса, он совершил «нелегкий шаг от идеи к деянию, от теоретической формулировки к ее воплощению, от знания к действительности». Понятно, что это не было простым осуществлением идей Просвещения, а связано с отказом от многих иллюзий XVIII в. Величие Форстера и проявилось в том, что в ходе революции он приходил к более глубокому осмыслению действительности в сравнении с просветителями. Для Гете и Шиллера революция представлялась преждевременной, потому что, как писал Шиллер, «благоприятный миг встречает невосприимчивое поколение». Отсюда вывод, что надо пока воспитывать, совершенствовать человека, чтобы подготовить его к принятию свободы. Форстер подходит иначе: нужно
Таким образом, революционный опыт помогает Форстеру во многом преодолеть идеализм просветителей в объяснении общественных явлений. Новым в мировоззрении Форстера было также его стремление постигать жизнь в ее целостности. Он не был ни строгим рационалистом, как Лессинг, ни сентименталистом типа штюрмеров. «Никогда не занимается он силой воображения, чувством или разумом в отдельности; его интересует человек в целом», — писал о Форстере Фр. Шлегель.
В стремлении преодолеть метафизические черты просветительского мировоззрения, в стихийных поисках многостороннего охвата явлений жизни Форстер предвосхищает универсализм романтиков. А уровнем политического сознания и глубиной постижения французских идей Форстер опережал многих самых проницательных и мудрых мастеров немецкой литературы тех лет.
Ведь, кроме названных выше «якобинцев», лишь немногие из немецких писателей (среди них Фосс и Гердер) не изменили своего отношения к революции в годы якобинской диктатуры.
Клопшток, который в оде «Они, а не мы» (1790) сокрушался, что не немцы, а французы подняли знамя свободы, и в 1792 г. открыто протестовал против немецко-австрийской интервенции, в 1793 г. написал оду «Мое заблуждение». Шиллер осудил казнь Людовика XVI. Гете, который в драме «Мятежные» (1793) допустил нападки на революцию, спустя треть века (4 января 1824 г.) сказал Эккерману: «Это правда, я не мог быть другом Французской революции, так как ее ужасы совершались слишком близко и возмущали меня ежедневно и ежечасно, тогда как ее благодетельных последствий в то время еще нельзя было разглядеть... Но столь же мало я был другом произвола господствующих. Я был также вполне убежден, что во всякой великой революции виновен не народ, а правительство». В том же разговоре с Эккерманом Гете признавал, что его особенно выводили из равновесия попытки, как он считал, искусственно вызвать в Германии волнения, «которые во Франции были следствием великой необходимости».
Хотя эта «необходимость» была осознана не сразу и далеко не всеми немецкими мыслителями и писателями, революция неотвратимо оказывала свое влияние на их мировоззрение и творчество. Отблеск революционных идей падает на главный труд Гете — трагедию «Фауст», первая часть которой завершается в первые послереволюционные годы.
Не мог пройти мимо очистительного воздействия великих идей революции и Шиллер. Он размышляет над всем происшедшим в философских работах 90-х годов. Отказавшись от изображения героев-одиночек, он стремится осмыслить опыт народных движений и завершает свой творческий путь драмой «Вильгельм Телль», изображающей народное восстание. Именно в связи с этой драмой Томас Манн убедительно говорил, что, хотя Шиллер отрекся от революции, она «дала жизнь идее единства свободы и нации» и «осталась родиной его пафоса». Т. Манн обращает внимание и на другой факт: у Шиллера борьба за национальную свободу показана на примере Нидерландов, Франции, Швейцарии, но не Германии. Обращаясь к немцам, он чаще всего говорит о необходимости духовного обновления. В этом — одна из особенностей развития немецкой идеологии, которая как бы брала на себя широкие общественные функции, претендовала на то, чтобы политическое развитие подменить духовным. Шиллер прямо говорил о замене политики эстетикой. При всей односторонности подобный взгляд глубоко коренился в условиях немецкого общественного развития, поэтому, рассматривая воздействие Французской революции на немецкую культуру, надо постоянно учитывать особое место немецкой философии, которая на своем абстрактном языке отражала великие перевороты эпохи.
События и требования эпохи получали не столько прямое, открытое отражение, сколько опосредованное, сублимированное: так, перевод французских идей на немецкий язык нередко делал их неузнаваемыми, ибо они были абстрагированы от политической и экономической почвы, их породившей. К. Маркс и Ф. Энгельс писали об этике Канта, что он «отделил это теоретическое выражение от выраженных в нем интересов, превратил материально мотивированные определения воли французской буржуазии в чистые самоопределения “свободной воли„, воли в себе и для себя» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 3, с. 184).
Воздействие Канта на немецкую литературу было значительным. Однако речь идет не о влиянии всей системы его философских идей, а об отдельных гранях, которые были восприняты как особо плодотворные в сложном процессе развития немецкой культуры.
Из всех немецких философов конца XVIII — начала XIX в. Гете (в 1827 г.) выделил именно Канта как самого влиятельного. Гете отметил, что сам он шел сходным путем в своей работе «Метаморфоза растений» (1790). Общее он видел в различении субъекта и объекта и в понимании того, что каждое создание природы существует само по себе, а не во имя какой-то заранее определенной цели («не для того растет пробковое дерево, чтобы мы могли закупоривать бутылки»). Идея эта не нова. Но Кант своей мыслью как бы завершал историю европейского просветительского рационализма. Кант утверждал границы человеческого разума, но вместе с тем помогал развеять предубеждения, мешавшие познанию мира. Гейне сравнивает Канта с Коперником: «Прежде разум, подобно солнцу, вращался вокруг мира явлений и старался освещать их; но Кант останавливает разум, солнце, и мир явлений вращается вокруг разума и освещается им по мере вхождения в сферу этого солнца».
Большое влияние на современников оказала этика Канта. Категорический императив Канта («Пусть каждый поступает по отношению к другим так, как он хотел бы, чтобы поступали с ним») стал трюизмом и, независимо от воли Канта, легко сочетался с религиозными заповедями.
Слава выдающегося пропагандиста этики и эстетики Канта принадлежит Шиллеру. Ему, в отличие от Гете, была ближе идеалистическая сторона философии Канта. При этом идеи Канта воспринимались им в борьбе и творческих исканиях. Поздние драмы Шиллера, в частности, стали ареной такого спора, когда реалистическое чутье художника и знатока истории вступало в конфликт с метафизическими положениями кантовской этики. Еще более острой была борьба в области эстетики: Шиллер-просветитель утверждал высокое призвание художника-преобразователя, в то время как от Канта шла мысль о незаинтересованном искусстве, о приоритете формы над содержанием.
В немецком литературоведении конец века обозначается как «эпоха классики». Однако при всей значительности вклада великих веймарцев — Гете и Шиллера — этим понятием не покрывается все многообразие немецкой литературы последних десятилетий XVIII в. Панорама ее была достаточно широкой.
В 90-е годы завершал свою деятельность сатирик Георг Кристоф Лихтенберг (1742—1799), автор остроумных афоризмов, опубликованных посмертно, в 1800—1806 гг. Его последнее сочинение, «Подробные объяснения к гравюрам Хогарта» (1794—1799), существенно дополняло и корректировало современную эстетику. Лихтенберг сдержанно относился к веймарскому классицизму, ибо считал, что литература должна острее отражать реальную действительность немецкого общества, так же, как Хогарт зло и ядовито рисовал английские нравы. Афоризм Лихтенберга: «Мы пишем для человека-современника, а не для древних греков», — был заострен против крайностей культа античности. Хогарт утверждал, что в искусстве главенствует «кривая линия». В эстетике Лихтенберга «кривая линия» была также полемически противопоставлена гармонической строгости и «прямолинейности» классицизма.
Картина эстетической борьбы 90-х годов будет неполной, если не учитывать, что в 1793 г. вышел первый роман Жан-Поля Рихтера (1763—1825) «Жизнь довольного школьного учителишки Марии Вуца из Ауэнталя», положивший начало серии книг, юмористически живописавших быт маленьких людей немецкого захолустья. Это был еще один вариант немецкого сентиментализма, резко отличный от сентиментализма «Бури и натиска». Свои романы Жан-Поль называл идиллиями. Как справедливо замечает советский исследователь его творчества, «этот жанр принципиально исключает всякую борьбу» (М. Л. Тронская). Если штюрмеры были преимущественно связаны с руссоистской критикой варварских порядков, не соответствующих идеалу естественного человека, то творчество Жан-Поля развивается в русле немецкого стернианства. При этом гениальная диалектика Стерна в изображении чувства остается недоступной его немецким преемникам.
Жан-Поль — переходная фигура. Чуждый веймарским гениям своим стернианством, он, однако, связан с эпохой Просвещения. Но герои европейского сентиментализма — живые люди, наделенные большим чувством. «Герои его романов, — писал Белинский, — или, лучше сказать, его выспренных фантазий, все люди восторженные, которые живут в одних высоких, поэтических мгновениях жизни». Изображая своих идеальных героев и с горькой иронией показывая разлад между ними и окружающей жизнью, Жан-Поль гораздо ближе стоит к романтикам, хотя и не принадлежит ни к одной из романтических школ, сформировавшихся в Германии.