История яхты «Паразит»(Советская авантюрно-фантастическая проза 1920-х гг. Том XVI)
Шрифт:
— Он должен взять этот саквояж. Он солдат, — тупо ответил Ферри.
Торбальдсена охватил знакомый ужас:
— Вы сошли с ума. Это безумие! Он болен. Несите сами.
— Он должен, — крикнул командор, — я приказываю.
— Саббаторе не возьмет, — твердо сказал швед.
— Саббаторе знает, — вкрадчиво сказал Ферри, — я начальник, он солдат. Солдат не слушается — подлежит расстрелу. Такова дисциплина.
Рука командора легла на пояс, на котором висел короткий тупой револьвер.
Саббаторе ринулся к саквояжу, но упал всем телом на больную руку. Его привел в сознание Торбальдсен. Он снял с плеч Саббаторе легкий мешок, втиснул его в свой и с проклятием приподнял саквояж.
— Идемте вперед, — сухо бросил швед.
Ферри улыбнулся. У него была прелестная улыбка, обнажавшая перламутровые зубы… Он дружелюбно дотронулся до плеча метеоролога:
— Вы северянин, вы не поймете. Это мое счастье. Я не могу отказаться от счастья…
Стоял все тот же полярный день. Каждый шаг приближал их к цели; росли немерянные километры, росла ненависть Торбальдсена, кружилось желтое солнце, становились легкими походные мешки, — и только маскотта командора держала свой вес… Но надежда не покидала их. Они шли на юг к открытой воде, к земле, к дымкам пароходов…
Торбальдсена мучили мысли, которые он мог бы поведать только инструменту, а не человеку. Только инструмент мог разрешить сомнения шведа, поддержать, разочаровать. Компас и хронометр были беспомощны в этом деле, а все остальное лежало на далеком Острове тюленей, выброшенное с дирижабля командором «Роккеты».
Однажды в полночь Торбальдсен проснулся; его спутники спали, как убитые, их лица, густо смазанные жиром, отражали солнце. Торбальдсен приподнялся на локте и с ожесточением ударил кулаком по желтому саквояжу. Металлический замок щелкнул; саквояж раскрылся, обнажая омерзительное тело идола. На лед посыпались гребешок, тонкая книжка в мягком переплете, синие подтяжки. Вдруг в глаза Торбальдсену блеснул знакомый медный предмет. Метеоролог схватил его обеими руками.
Это был сектант астронома Гарнье.
Торбальдсен произвел вычисление дважды и трижды и, когда цифры сошлись в четвертый раз, он встал на ноги и резко растолкал своих спутников:
— Эй, командор Ферри! — сказал Торбальдсен. — Идти вперед не надо.
Ферри вскочил на ноги и зашатался:
— Как не надо? Мы идем на юг, на юг!
Торбальдсен горько усмехнулся:
— Мы идем на юг. Вы правы… — он помолчал немного и добавил: — но нас относит к северу. Понимаете? Это, — он ударил ступней по льду, — это не материк, это льдина. Это плавучая льдина.
У них была твердая почва под ногами, — ничем не хуже палубы парохода или пола в поезде. Земля, как земля, если только можно назвать землей глубокий лед. Вся разница в том, что идти вперед было незачем: теперь они ехали. Их несло на северо-восток — в сторону, противоположную жизни, — и тут ничего нельзя было изменить. Продвигаться на юг было бессмысленно. Путь кончился; наступило время последнего привала.
Но если нельзя было самим спешить к спасенью, оставалось ждать его к себе. Помощь могла прийти только из вне, из оставленного мира. Поспеет вовремя — жизнь; запоздает — смерть.
Саббаторе бросился ничком на лед; длинное и узкое тело судорожно вздрагивало; потом он поднялся, шатаясь, и завыл. Торбальдсен неподвижно стоял, прислонив отяжелевшую голову к глыбе льда. Ферри сидел, грузно опершись на скрещенные под грудью руки; им владела последняя апатия. Саббаторе снова упал, снова поднялся, сорвал зубами перчатку с правой руки и стал с криком грызть пальцы, чтобы заглушить воплями и острой болью голодную тоску.
— Нас ищут, — сказал Торбальдсен, подымая голову. — Я знаю это.
Ферри безучастно поглядел на него. Командора занимала только одна мысль — выпить горячего, наполнить рот кипятком, растопленным салом, расплавленным оловом…
Торбальдсен повысил голос:
— Я хочу сказать, что нам нужно все-таки пойти вперед. Нам нужно дойти до воды.
Ферри неожиданно вскочил. По лицу его пробежала судорога.
— Я приказываю идти. Мы теряем время! — с лихорадочной быстротой он бросился к Торбальдсену. — Мы пойдем сейчас же, сию минуту! — в тревоге он перешел на родной язык. — Если нас разыщут, нам подадут вино — густое, красное вино; его можно подогреть. Саббаторе разогреет его для меня.
— Не понимаю, — сказал Торбальдсен, отступая. Его поразил этот резкий перелом Ферри от апатии к возбуждению.
Командор подпрыгнул:
— Эврика! Мы согреемся сейчас! Я нашел! Мое счастье я понесу сам! В своем мешке! А саквояж мы сожжем. Сожжем саквояжик! Мы славно погреемся, мои друзья. У меня застыли внутренности. Я — лед! Я — глетчер!…
Саквояж дал больше дыма, чем тепла; люди жадно склонялись над огнем, опаляя усы и бороды. Но консервы не разогревались на легком огне; снег таял, оставаясь холодным. Голая каменная жаба сидела на льду; омерзительная и цветущая, она была неизменна.
Когда костер догорел, они двинулись за запад. Свой мешок с маскоттой Ферри тащил за ремни по льду.
Несмотря на сдержанный шаг, путники достигли воды совсем скоро. Зеленая колеблющаяся равнина была запятнана огромными льдинами. Дальше идти было и впрямь некуда.
— Вот и все, — сказал швед. — Нас ищут.
От голода ему казалось, что живот примерз к крестцу.
Они легли. Саббаторе прижался к боку Торбальдсена, притиснул свою голову ему подмышку и успокоился в тяжелом оцепенении.
— Спать! — простонал Ферри, порывисто приподнимаясь на локте. — Дайте мне спать!
Но его организм уже не принимал сна.
Швед крепко зажмурил глаза, крепко сцепил зубы, сжал руки в кулаки и так прижался виском к дорожному мешку, служившему изголовьем, что свело скулы. Он постарался представить себе сначала, что прирос ко льду, потом, что составляет со льдом одно, что его внутренности, его дыхание, чувства, мысли — лед. Постепенно он перестал страдать: он напряженно заснул…
Когда Торбальдсен проснулся, Ферри сидел рядом с ним.