История жизни, история души. Том 1

Эфрон Ариадна

Крепко тебя целую. Будь здоров!

Твоя Аля

¹Сергей Михайлович Волконский (1866-1937) - театральный деятель, художественный критик, автор трудов по теории выразительного слова и сценического движения, мемуарист. Общение с ним М. Цветаевой началось в 1919 г. В предисловии к своей книге «Быт и бытие» (Берлин, 1924) обращаясь к М. Цветаевой С.М. Волконский вспоминает об этом общении.

В 1921 г. было написано М. Цветаевой стих. «Кн. С.М. Волконскому» («Стальная выправка хребта...») и обращенный к нему цикл из семи стих. «Ученик», в 1924 г.
– отзыв на книгу С.М. Волконского («Родина» - «Кедр. Апология»), Дружеские отношения продолжались в эмиграции.

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич

12 июля 1952

Дорогие мои

Лиля и Зина! Так давно ничего от вас не получаю, что начинаю серьёзно беспокоиться о вашем здоровье, а кроме того, до сих пор не знаю вашего дачного адреса и боюсь, что мои весточки подолгу залёживаются в Москве. Так хочется хоть вкратце знать о вас, о вашем самочувствии, о вашем лете. Бесконечно много думаю о вас, и, хоть мы в разлуке и, по сути дела, так мало были вместе за нашу жизнь, — вы обе всё глубже и полнее раскрываетесь мне — и во мне. Несмотря на расстояние, несмотря на то, что письма ваши так редко ко мне приходят... Очевидно, каждая человеческая встреча бросает семена в нашу душу, — немногие дают всходы, и ещё меньшие приносят плоды. Причём никогда не знаешь, что за растения и что за плоды дадут эти семена! И самой мне и странно, и сладко сознавать и ощущать теперь, столько лет спустя, и глубину корней, и прелесть цветения в душе моей «встречи» с Вами, Лиля. Пусть звучит смешно - какая же это «встреча», когда Вы знаете меня с моего рождения... И долго и бледно рос во мне этот стебелёк - Л иля - среди цветов и дерев моего детства и моей юности, креп незаметно и рос незримо, и в дни печальной зрелости моей оказался дивным, бессмертным растением, опорой и утешением, родством души моей. И незаметно для меня вплелись в Ваши корни и корни Зининого дерева, стали едины во мне, обе родные, обе вложившие в меня лучшее своё и лучшее, доставшееся вам от старших. Чудесная тайна душевного зерна! Из одного вырастает тоска и опустошение, из другого — противоядие всех зол, сила и любовь.

Простите мне эту лирическую ботанику, просто очень по вас соскучилась.

Лето наше холодное, но всё же пока с хорошими проблесками солнца, окрашивающего всё окружающее в невероятные, какие-то субтропические цвета.

Но всё же в одном платье ходить не приходится — холодно. Весна была совсем неудачная, похожая на позднюю осень, ну а лето — вроде ранней осени, только пока ещё без желтизны. Пока я вам пишу, рабочие (соседи, плотники — отец и сын) разламывают стены и разбирают крышу нашей кухни, одна стена которой прогнила, ну а крыша вообще превратилась в труху. Приходится частично перестраивать. Это только написать просто — «перестраивать», а для того, чтобы добыть необходимый строительный материал, пришлось нам с Адой повалить в лесу, далеко, за несколько километров, 22 сосны, с невероятным трудом - добывать грузовую машину, грузить и вывозить

ночью лес, таскать на себе мох, землю, опилки и т. д. Потом, когда плотники закончат, будем штукатурить, белить. А как трудно было доски достать на крышу! Для пола ещё не достали. И, конечно, всё обходится очень дорого и, конечно, стоит много сил. Ну и, кроме основной работы, кроме очередных бытовых дел, кроме строительства, предстоит ещё заготовка дров, энное количество воскресников «по благоустройству райцентра» и, финалом летнего сезона, — месячная поездка в колхоз на уборочную. Впрочем, всё это малоинтересно. В свободные минуты с неизменной проникновенной радостью перечитываю Чехова — рассказы и «Сахалин». В том же томе, где «Сахалин», есть заметки о Сибири и в них чудесные строки о Енисее¹.

Цветы растут, но неохотно — холодно им. Цветут поздно, в прошлом году только что зацвели маки - и снег...

Была сегодня в лесу, ходила за мхом для прокладки между бреяв-нами в кухонной стене. Кроме мха и комаров ничего не заметила! Крепко, крепко целую вас и очень люблю, мои дорогие.

Ваша Аля

Пришлите адрес!

В очерке «Из Сибири» А.П. Чехов пишет: «Не в обиду будь сказано ревнивым почитателям Волги, в своей жизни я не видел реки великолепнее Енисея. Пускай Волга нарядная, скромная, грустная красавица, зато Енисей могучий, неистовый богатырь, который не знает, куда девать свои силы и молодость. На Волге человек начал удалью, а кончил стоном, который зовется песнью; яркие, золотые надежды сменились у него немочью, которую принято называть русским пессимизмом, на Енисее же жизнь началась стоном, а кончится удалью, какая нам и во сне не снилась. Так, по крайней мере, думал я, стоя на берегу широкого Енисея и с жадностью глядя на его воду, которая с страшной быстротой и силой мчится в суровый Ледовитый океан. В берегах Енисею тесно. Невысокие валы обгоняют друг друга, теснятся и описывают спиральные круги, и кажется странным, что этот силач не смыл еще берегов и не пробуравил дна. На этом берегу Красноярск, самый лучший и красивый из всех сибирских городов, а на том - горы, напомнившие мне о Кавказе, такие же дымчатые, мечтательные.

Я стоял и думал: какая полная, умная и смелая жизнь осветит со временем эти берега!» (Чехов А.П. Поли. собр. соч. М., 1972. Т. 14. С. 35).

Б.Л. Пастернаку

1 октября 1952

Дорогой мой Борис! Спасибо тебе за твоё чудесное письмо, пришедшее ко мне с первым снегом, выпавшим на Туруханск, ещё не очухавшийся от прошлогодней зимы. Оно пришло с юга на север, упрямой птицей, наперекор всем улетающим стаям, всем уплывающим пароходам, всему, всем, покидающим этот край для жизни и тепла. Душу выматывает это время года - вот, пишу тебе, а за окном пароход даёт прощальные гудки - у них такой обычай: в свой последний рейс они прощаются с берегами — до следующей весны. И гуси, и лебеди прощаются. А снег падает, и всё кругом делается кавказским с чернью, и хочется выть на луну. Из круглосуточного дня мы уже нырнули в такую же круглую ночь — круглая, как сирота, ночь! И, когда переболит и перемелется в сердце лето, солнце, тогда настанет настоящая зима, по-своему даже уютная.

А вообще-то жить было бы ещё несравненно труднее, если бы я не чувствовала постоянно, что ты живёшь и пишешь. В этом какое-то оправдание моей не-жизни и не-писания, как вышеназванная ночь оправдывается вышеназванным днём. Почему — не додумала, но именно так. Я пишу тебе эту записочку, чтобы успеть отправить её до того, слава Богу короткого, но всё же промежутка времени, когда из-за погоды будет работать только телеграф. Я убийственно устала и у меня нет секунды на передышку, я, кажется, и во сне тороплюсь. Трудные домашние и утомительные служебные дела и вообще самое всесторонне тяжёлое время года. Я скоро напишу тебе, более или менее как следует, ответ на твоё письмо, а пока просто коротенькое за него спасибо, радость ты моя!

Целую тебя, главное — будь здоров!

Твоя Аля

Б.Л. Пастернаку

10 октября 1952

Дорогой мой Борис! Только что получила твоё извещение о переводе и несколько таких чудесных строк на таком казенном бланке! Спасибо тебе, мой родной, спасибо тебе бесконечное за всё, а главное за то, что всё, исходящее от тебя, для меня праздник, т. е. то, чего я абсолютно лишена и без чего я абсолютно жить не могу. И каждый раз, когда я вижу твой почерк, у меня то же ощущение глубокого счастья, что и в детстве, когда я знала, что завтра — Пасха, или Рождество, или, в крайнем случае, день рождения. Вообще, я ужасно тебя люблю (м. б. это -наследственное?), люблю, как только избранные избранных любят, т. е. не считаясь ни с временем, ни с веком, ни с пространством, так беспрепятственно, так поверх барьеров! Но, зная твою повадку, уверена, что ты мне в ответ, поняв эти строки как написанные во времени и пространстве, ответишь, что у тебя грипп, что тебе ужасно некогда и вообще. Ты меня уже несколько раз так учил — и, конечно, не выучил.

У нас зима, и на первых порах, пока не приелось, это чудесно. Опять вся жизнь написана чёрным по белому - снег совсем новый, и всё на н м кажется новым и маленьким, все избушки, человечки, лошадки, собачки. Лишь река, как всегда, совершенно лишена уюта, и по-прежнему душу тревожит её неуклонное движение, пусть сковываемое льдами.

Небо здесь всегда низкое, близкое и более чем где-либо, понятное. До солнца и до луны здесь рукой подать (не то что до Москвы), и своими глазами видишь, как и из чего Север созда'т погоду и непогоду, и ничему не удивляешься. Только северное сияние иногда поднимает небесный свод на такую высоту, что за сердце хватает, а потом опять опускает, и опять ничего удивительного.

Если бы не ты, я, наверное, была бы очень одинока, но ведь всё я вижу немного твоими глазами, немного с тобой вместе, и от этого легче. ⁶⁸

А так — здешняя жизнь похожа на «Лучинушку».

Сегодня ушёл последний пароход. Отчалил от нашего некрасивого берега, дал прощальные гудки, ушёл на юг, обгоняя ненадолго зиму. А мы остались с берегом вместе, люди, плоты, стога бурого сена, опрокинутые лодки, все запорошенные снегом. Ещё тепло, но горизонт розов, как взрезанный арбуз - к морозу. И зачем я тебе всё это пишу? Зима есть зима - с той же интонацией, что чеховское «жена есть жена».