История жизни, история души. Том 1
Шрифт:
Я помню только, как тогда, давно ты приезжал к нам на несколько дней4, мы сидели среди книг и апельсинов у тебя в гостинице, и ты был страшно влюблён (в Зину!) и нечленоразделен. Потом мы ходили с тобой в магазин и покупали ей маникюрный прибор и платье, и ты пытался объяснить мне её рост и размер на моём росте и размере, и в это время глядел на меня, но мимо и сквозь. Так с того самого дня Зина, с её ростом, размером, цветом волос и глаз, сущностью, со всем тем, благодаря чему она, именно она, стала твоей женой - остаётся для меня полнейшей тайной. Одним словом
«жена — есть жена», сказал Чехов. Всякая.
В
Родной мой, поправляйся хорошо, крепко, не торопясь, не обольщаясь хорошим самочувствием и не пугаясь плохого, я знаю, что должно пройти ещё порядочно времени, пока всё в тебе уравновесится и успокоится.
Как всегда, прошу тебя не удивляться бреду моих записок, я всегда пишу ночью, почти во сне, и, вероятно, не бредовым и не сонным остаётся одно, основное — я очень люблю тебя, настолько, что вот ты уже и дома, а не В больнице. Мы все ОТСТОЯЛИ И отпросили А, Эфрон в Доме культуры тебя, и Зина, и Ася, и все те, кого я не знаю, — и я тоже.
Крепко целую тебя, мой родной. Поправляйся.
Твоя Аля
1 В кн.: Эфрон Л. О Марине Цветаевой (М., 1989. С. 405) письмо это ошибочно датировано 28.I.52 г. М.А. Рашковская и Е.Б. Пастернак - публикаторы новооткрытых писем Б, Пастернака Ариадне Эфрон. (Знамя. 2003. №11)- передати-ровали его в соответствии с оригиналом.
2 В письме от 12.1.53 г. Б. Пастернак пишет А.С. «Аля, Алечка! Ты и твои слова все время были со мной. Я - дома...» (Там же. С. 171).
3Зинаида Николаевна Пастернак (1888-1966) - жена Б.Л. Пастернака.
4 Речь идет о приезде Б.Л. Пастернака в Париж на Международный конгресс писателей в защиту культуры 24-27 июня 1935 г.
Б.Л. Пастернаку
25 февраля 1953
Дорогой мой Борис! Сегодня я видела тебя во сне (это начало не сулит ничего путного, и сейчас же вспоминается Ася в худших её проявлениях, т. е. в видениях и снах!). Но всё равно я расскажу. Мы шли с тобою рядом, и слева был бледно-зелёный и сверкающий ледоход, он же - море, и ты говорил о том, что всё — условно, что те же сосны в Туруханске и в Крыму, а я плохо слушала и смотрела на твой профиль, тёмный против солнца, и была отчего-то преисполнена гордости и лукавства. Мы шли, и нас обгоняли грузовики-цистерны с волго-донской водой, потом был город, у входа в который ты остановил грузовик и попросил у шофёра воды — запить лекарство. Лекарство было в маленьком четырёхугольном флакончике, и принимать его нужно было четыре раза в день. Мы искали стакан, и смеялись над тем, что ищем его, и ты запивал свой порошок из моих ладоней, я смотрела на твой затылок свысока и с нежностью. Потом ты похлопал цистерну по боку, как коня, и сказал, что вода — святая и живая. «Привет!» — сказал шофёр, и святая и живая вода уехала. Ещё потом, когда мы уже шли по городу, ты вдруг как-то очень по-простецки сказал: «Нужно всё-таки будет отхлопотать тебя у мамки!» Потом подумал и добавил: «Голову преклонить негде. Положу её тебе на колени». И я подумала о том, что всё тебе идёт, даже говорить «мамка» (это про мою-то маму!) и «отхлопотать». Я проснулась с чувством, что ты и в самом деле был рядом, вот уже вечер, а чувство радости оттого, что я встретила тебя, не растворилось, не иссякло. Вполне наяву я сбегала на почту и получила твою открытку из Болшево. Слава Богу, что ты чувствуешь себя лучше. Ты и не представляешь себе, как я извелась за твою болезнь и какое это счастье — вновь держать в руках твои весточки! Только не работай слишком много, не переутомляйся. Ведь ты, наверное, и не замечаешь усталости, работая. Я устаю только от хозяйственных дел, и безумно — от разговоров, так что вполне понимаю тебя с твоей жаждой одиночества во время прогулок. Вообще же под старость лет меня, видимо, одолевает мания величия, мне всё кажется, что только я одна «разговариваю», а остальные — «болтают». Впрочем, избегаю и того и другого.
Так значит ты в Болшеве. Да, мы все жили там, наша дача была недалеко от станции. Я там была по-настоящему счастлива, и сознавала, что счастлива. Но потом, путём сравнения, поняла, что то было счастье, а так просто - жила, и каждый день был сознательным, вернее — осознанным счастьем. Невероятно! И ведь та же самая я!
Работаю я по-прежнему много, но успеваю читать и думать о прочитанном.
Кстати, читал ли ты в «Правде» рецензию Бубеннова о «Правом деле» Гроссмана?1 (как правильно: рецензию «о» или «на»? Эпитафия, я знаю, «на». Рецензия тоже, наверное!)
Это письмецо я рискну послать тебе в Болшево, хотя точного адреса не представляю себе. Значит, ты там!
Помнишь, как мы сидели с тобой в сквере против Жургаза и тебе было так тяжело, а я была полна своего «осознанного» болшевского счастья? Ты говорил, что завидуешь мне, что я молода и что у меня всё так просто в жизни. Это, кажется, был единственный раз, что ты меня обманул!
Дни у нас становятся длиннее, теплее — около —15—20°. Приближается моя сороковая весна, но с точки зрения чисто женской меня это мало трогает, т. к. здешний климат сохраняет молодость даже мамонтам! Крепко целую тебя, поправляйся!
Твоя Аля
1 Статья М.С. Бубеннова о романе В. Гроссмана «За правое дело» была опубликована в «Правде» (1953. 13 февраля № 44).
Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич
16 марта 1953
Дорогие мои, как была счастлива, получив вашу телеграмму, ведь с самого начала года не имела от вас ни строчки и безумно волновалась. Слава Богу, что вы, поелико возможно, здоровы, а больше мне ничего и не нужно от вас, лишь бы были здоровы! Хоть и знаю, что здоровье ваше состоит из сотни болезней, а всё же обрадовалась.
У нас потеплело, мороз около -15°, и кажется - жарко, душно, трудно дышать — честное слово! Солнце начинает пригревать, дни — длиннее, скоро прилетят первые здешние птицы — снегири, похожие на белых воробьёв, трогательные предвестники той необычайной катавасии, которая здесь называется весной. Сейчас, пожалуй, самое для меня приятное время года — уже не холодно, ещё не тепло, не тревожат душу плеск воды, шум птичьих крыльев, гудки пароходов, мороз уже не сковывает, ночь не угнетает, день не будоражит. И было бы хорошо и тихо на душе, если бы тихо было в мире. Но увы, это совсем не так...
Эти дни особенно много работала над декорациями к пьесе «За вторым фронтом»1, которая у нас вчера, наконец, была поставлена. Декорации, учитывая наши весьма ограниченные возможности, получились неплохие, но я никогда не бываю вполне довольна своей работой, хоть и лезу из кожи вон, чтобы сделать хорошо. Меня до сих пор выручают присланные вами краски, кисти. Ваша забота всегда со мной. Спасибо вам за всё.
9 марта мы вместе со всей страной провожали в последний путь товарища Сталина. Всё население села собралось на маленькой площади перед трибуной, слушали траурный митинг на Красной площади, и Москва была близко, как никогда. Всем было очень грустно, многие плакали, особенно во время речи Молотова. Странным казалось всё это, нереальным, и эти траурные знамёна, и имя Сталина в сочетании со словом «смерть» — взаимоисключающие слова! Вообще же смерть я пойму, наверное, тогда, когда сама умирать буду. А так -все ушедшие мне дорогие всё равно живут, во мне и со мною.
На душе у меня всё время грустно-грустно, хоть я и бодра и, вероятно, даже внешне жизнерадостна. А как хотелось бы посидеть рядом с вами, поговорить и, может быть, даже помолчать, просто побыть рядом. Тут ведь так далеко, так отчуждённо и одиноко!
Сейчас уже поздняя ночь, очень тихая и тёмная. И звезда с звездою говорит. Крепко целую вас и люблю, мои дорогие. Всегда всей душой с вами. Пишите хоть открытки, хоть изредка, я ведь очень о вас беспокоюсь. Скоро напишу ещё и, надеюсь, менее непутёво.