История жизни, история души. Том 1

Эфрон Ариадна

Новостей у меня никаких, по-прежнему много обе работаем и возимся с хозяйством, скоро начнём возиться с огородом (он у нас крохотный, но возни с ним много, т. к. здесь - береговая галька и землю носим вёдрами), скоро начнём штукатурить, внутри и снаружи, в прошлом году перестроенную кухню, и т. д. Пользуясь «большой водой», которая плещется сейчас под самыми окнами, перестирала очень многое, но ещё не всё — остались коврики (половики) и одеяла, но вода ещё совсем ледяная, руки коченеют. С продуктами это время было туго, старые приели, новых ещё не подвезли, и соседние колхозы не могут из-за «весновки» (предледоходный и ледоходный период) подвозить хотя бы молоко. Но на днях, надеемся,

навигация откроется и всё наладится.

Рада тому, что Вы пишете об Андрюше. Очень надеюсь на то, что он не будет слишком задерживаться и скоро сможет приехать. Насчёт же того, вместе или врозь будете жить в дальнейшем, сейчас загадывать трудно — всё остальное в нём, каков он, а не в ней, ибо она, по-моему, неизменна, ни лучше, ни хуже не будет. И от него зависит, какое место она займёт в доме. Всё это покажет будущее. Крепко, крепко целую Вас, моя дорогая, желаю Вам здоровья и удачи, всегда люблю Вас и помню. Привет Нине, поцелуйте детей.

Ваша Аля

Б.Л. Пастернаку

29 мая 1953

Дорогой мой Борис! Я очень скучаю по тебе, хоть и пишу так редко. Не только время моё, но и всю меня, как таковую, съедают неизбывные работы и заботы, вернее не съедают, а разрознивают, разбивают на мелкие кусочки. И в редкие минуты, когда я собираюсь воедино, всё равно чувствую себя какой-то мозаикой. Или - «лебедь рвётся в облака, рак пятится назад, а щука тянет в воду» - в одном лице. В таком состоянии трудно даже письмо написать.

Кончается май, а сегодня у нас первый весенний день, голубой и холодный. Холодный оттого, что лёд идёт. За окном настоящий океанский гул, мощный и равнодушный. Меня с самого детства потрясает равнодушие водных пространств — в любом живом огне больше темперамента, чем в Енисее, впадающем в океан, и чем в океане, поглощающем Енисей. Вода равнодушна и сильна, как смерть, я боюсь и не люблю её. Вчера у меня на глазах утонул мальчик, ловивший с берега лес-пловун. На одном конце верёвки — железный крюк, другой держат в руках, когда подплывает «лесина» — сильно размахиваются, бросают канат, крюк впивается в дерево. Мальчик же привязал канат к себе, крюк с брошенного им конца зацепился не за дерево, а за проходившую мимо льдину, которая стащила его с берега, уволокла за собой. В двух шагах от берега, от людей его закрыла чудовищная неразбериха ледяных кувыркающихся глыб — и ничто не остановилось ни на секунду, ибо «минуту молчания» выдумали люди! Так же неизбежно шла

вода и дул «сивер», и растерзанные, неприбранные косо летели облака, и Бог не сделал чуда, и люди не спасли, и с глинистого обрыва голосила мать, рвала на себе кофту. Лицо её, голые, только что от корыта, руки, грудь были белы, как расплавленный металл, и люди отводили глаза. Смерть и горе всегда голые и на них стыдно смотреть.

Борис, родной, мне даже здешняя весна опротивела, не из-за этого мальчика, а вообще. Небо здесь то слишком густое, то пустое, вода -бездушна, зелень — скупа, люди — давным-давно рассказаны Горьким. По селу ходят коровы, тощие, как в библейском сне, и глаза у них всех одинаковые, как у греческих статуй. Они объедают кору с осиновых жердей на огородах и трутся спинами обо все телеграфные столбы. По мосткам ходят лошади, отдыхающие перед пахотой, и люди шарахаются в грязь. На завалинках сидят «ребята» и рассматривают проходящих «девчат», на которых надето всё, что можно купить в здешнем магазине, так что каждая вторая — в крапинку, каждая третья — розовая, каждая четвертая — в крупных цветах, как лошадь в яблоках, и все - в голубых носках. Над всем этим — слабый, доносящийся из-за реки, запах черёмухи и такие же приторные звуки всепобеждающей гармони.

Сегодня пришёл первый пароход. Среди пассажиров, как мне рассказывали девушки, совсем не было молодых и интересных. Один, правда, сошёл молодой и хорошо одетый, но поскольку он оказался инструктором крайкома, приехавшим проверять результаты политучебы в первичных комсомольских организациях, то интерес к нему угас, уступив место священному трепету.

День у нас уже круглосуточный, но от этого не легче.

Крепко целую тебя, будь здоров!

Твоя Аля

Е.Я. Эфрон

15 июня 1953

Дорогая Лиленька! Сегодня, наконец, после очень долгого перерыва, получила сразу от Вас две открытки и письмо, а также письмо от Нюти. Спасибо сердечное Вам обеим за вашу неизменную заботу и любовь. Насчёт заявлений, о к<отор>ых вы пишете, скажу вот что: во-первых, многие уже отсюда писали и уже получили ответ, отрицательный, все, как один. Во-вторых, моё «дело», как таковое, лично моё, конечно, существует, соответствующим образом оформленное много лет тому назад. Тем не менее моё твёрдое убеждение таково: это «моё дело» — пустая проформа, всё заключается в

том, что я дочь своего отца, и от отношения к нему зависит и отношение ко мне. Я не сомневаюсь в том, что до этого, основного, дела доберутся, как и до тех, кто его в то время разбирал или запутывал. Тогда, и только тогда, решится и моя участь. Писать же об этом я не могу, т. к. дела не знаю совершенно, могу лишь догадываться. Моё же дело настолько стандартно, что я рискую только получить стандартный же отказ и на том успокоиться. Так что, короче говоря, нету меня ни малейшего желания писать, ибо это будет не по су-Е.я. Эфрон. 1933 шеству, а написать по существу также лише

на возможности, т. к. более чем нелепо основываться на предположениях и догадках, как бы ни были они близки к истине. Ещё буду думать, м. б. соображу, как, в какой форме я могла бы написать именно об отце. <...>

Тяжёлый этот год, с болезнью Бориса и авт<омобильной> катастрофой Дм<итрия> Ник<олаевича>'. Я как раз много-много о нём думала и вспоминала его: готовила выставку о Пушкине и поместила туда две фотографии Дм<итрия> Ник<олаевича> - одну из «Путешествия в Арзрум»² и читающего — долго берегла их, вырезав из старых «Огоньков». И как-то эти карточки много мне напомнили -хорошего, светлого, истинного. Не помню, рассказывала ли я Вам, что давно, в 39—40 году, идя по длинным этим коридорам, я увидела афишку с объявлением о Митином концерте в их клубе³ и была довольна этой встречей хотя бы с его именем... Надеюсь, что всё будет хорошо с ним, дай Бог!

Ледоход у нас прошёл благополучно, писала вам о нём во всех подробностях, повторяться не буду, не потому, что сказать нечего, а - безумно некогда. Холодно у нас нестерпимо, еле-еле пробивается травка, всё время ждём, не дай Бог — выпадет снег. Отвоевались с огородом, картошка показывает крохотные листочки. Устали неимоверно — но обо всех подробностях (бытовых) нашей весны — в следующем письме. А пока крепко целую вас, мои дорогие, желаю отдохнуть и поправиться и чтобы всё было хорошо. Поцелуйте и поблагодарите от меня Нютю, когда она приедет. Как я устала и как мне всё здесь надоело! Кстати, с открытием навигации здесь свирепствуют амнистированные, население не в восторге от поведения некоторых из них, видно, стремящихся обратно!