История жизни, история души. Том 1
Шрифт:
Ну вот, дорогие мои. Крепко целую вас и люблю. Отдыхайте и поправляйтесь и, главное, будьте здоровы.
Ваша Аля
Б.Л. Пастернаку
12 сентября 1953
Дорогой друг Борис! Получила твоё письмо и стихи1, и хочется сейчас же отозваться, не ожидая несбыточного досуга — и таких же несбыточных настоящих слов. Ты знаешь, я ужасно к тебе пристрастна, и не потому, что это хоть сколько-нибудь в моей природе, а потому, что ты сам не позволяешь иначе — начинаешь тебя читать, и вот уже тобой уведена и тебе подвластна, и всё понимаешь и чувствуешь так, как это сказано тобой. И, чёрт возьми, никогда не знаешь, как это сказано, и почему это именно то самое! У тебя никогда не видно того, что французы метко называют «les ficelles du metier»*, никаких «приёмов», всё так просто и просторно, как божий мир, а поди-ка сотвори! Конечно, «подвластна» — совсем не то слово, вот в том-то и дело, что ты никогда не порабощаешь
Предыдущая тетрадь у меня есть. Я туда присоединю и это. А сейчас кончаю, время свидания истекло, скоро напишу ещё. У нас было сияющее жаркое лето, оно прошло, но вокруг нашей избушки ещё догорают астры и настурции, они здесь не боятся заморозков.
Я устаю и старею, ссыхаюсь, как цветок, засушенный в Уголовно-процессуальном кодексе, и первым признаком того, что действительно старею, является то, что это совсем меня не волнует. Спасибо тебе, целую тебя, горжусь тобой. Будь здоров.
Твоя Аля
* Профессиональные уловки (фр.).
1 Б. Пастернак прислал А.С. стихи, написанные летом 1953 г.: «Весенняя распутица», «Белая ночь», «Август».
2 А.С. имеет в виду шарж Кукрыниксов и стихотворную подпись А. Архангельского.
Б.Л. Пастернаку
12 октября 1953
Дорогой мой Борис! У нас - долгие тёмные ночи, короткие дни и тишина необычайная — всё замерло в ожидании зимы, а снега всё нет. Южный ветер сбивает с толку даже северное сияние. Осень — странная и тревожная, как весна. Ушли пароходы, улетели птицы, на Енисее же — ни льдинки, и на душе - тоже. Так хорошо, когда не по графику, даже в природе! Я недавно перечитывала — в который раз и в который раз по-новому, «Анну Каренину», и в который раз задумалась о твоём - неясном для меня и вместе с тем несомненном - родстве с Толстым. Я не так-то давно (по времени) читала твою прозу, но однообразие моей жизни, изо дня в день засоряемой мелочами, уже заставило меня позабыть многое. Не то что «позабыть», но потерять ключ к этой вещи, понимаешь? Кстати, зачем тебе понадобилось забирать её у меня? Я люблю перечитывать, и, как ни странно, с первого раза лучше воспринимаю стихи, чем прозу, а вот как раз твою книгу лишена возможности перечитывать вчитываясь. Я не решаюсь просить тебя о том, чтобы ты мне прислал хотя бы то же самое, что тогда, зная, что ты не забудешь об этом, когда найдёшь возможным. Так вот, вы настолько с ним разные, что говорить о родстве и сходстве кажется даже нелепым, и меня злит то, что я сейчас брожу вслепую и даже нащупать не могу, в чём тут дело. Ах, Боже мой, и главное, что в этом слепом состоянии я нахожусь почти постоянно, всё время «по усам текло, а в рот не попало», о том, чтобы не только сделать что-то, но хоть бы додуматься до чего-то, не может быть и речи. Эта жизнь, дроблёная на мелкие кусочки, размолотая ежедневными, насущными и никому не нужными мелочами, постепенно и неумолимо превращает меня в клинического идиота. Даже ты это замечаешь, несмотря на все мои усилия казаться умницей, и пишешь мне всё реже.
Недавно видела в «Огоньке», посвящённом Толстому, пастель твоего отца, и столько мне сразу вспомнилось и подумалось, что я бросила работу и опустила руки — весь тот чудесный мир светлых красок и мягких очертаний, вставший передо мной из синего альбома работ Л <е-онида> 0<сиповича> там, в библиотеке рязанского училища. Как же он умел передавать силу и самобытность при помоши прессованного
угля и пастели, как же он сломал и переделал технику пастели, бывшей до того достоянием нежностей и сладостей французского 18-го и немного 19-го века — какой же он был мастер! Я ужасно люблю его иллюстрации к «Воскресению», и твой чудесный портрет, и всё о Толстом, все зарисовки, и его Шаляпина. И ещё я вспомнила белого плюшевого мишку, которого они с твоей мамой подарили маленькому Муру. Мур назвал его «Мумсом» и спал с ним и ходил гулять, и зацеловал ему мордочку до блеска. И ещё я подумала о той великолепной круговой и трудовой поруке людей большого дара и чистой души, побеждающей время и временщиков, о великой, неиссякаемой, всепобеждающей силе правды и человечности. Может быть, именно в этом — твоё родство с Толстым? — Я совсем не об этом хотела писать тебе, ты сам говорил, что писать нужно только о том, что вполне ясно тебе самому, я хотела очень поблагодарить тебя за присланное и извиниться за то, что не написала сразу. Но что же поделаешь, если меня всегда тянет писать именно о нелепом - и именно тебе!
Крепко целую тебя.
Твоя Аля
Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич
12 октября 1953
Дорогие Лиля и Зина! Сегодня, наверное, последний мой выходной день до ноябрьских праздников, и поэтому хочется воспользоваться им и немного поговорить с вами. У нас всё ещё стоит небывалая осень — ночные заморозки быстро исчезают утром, стоят тёплые, иногда немного дождливые дни. В прошлом году снег выпал числа 25-го сентября и больше не стаял, а в этом году мы его ещё и не видели по-настоящему. Кончилась навигация, прошли последние пароходы, а на Енисее ещё ни льдинки, и мы до сих пор полощем бельё в реке. Только ночи по-зимнему длинны да всё короче делаются дни. Природа проделала всё, что ей по календарю положено, опали листья, завяли травы, и всё стоит голое и удивлённое тем, что нечем прикрыть наготу. Только жаль, что я всегда так занята и некогда сходить в лес, я так люблю его ранней весной и поздней осенью, когда он стоит творческой схемой, до мельчайших подробностей продуманным замыслом, не приукрашенный листвой и цветением, не озвученный шорохами и шелестами. Да что говорить — всегда и всяким люблю я его, в любое время года!
А живу я как-то нелепо и всегда наспех, нет времени на то, чтобы хоть когда-нибудь, хоть над чем-то сосредоточиться. Это меня
мало трогало бы, будь я помоложе, но после сорока впереди остаётся мало, ужасно мало творческого времени и поэтому обиден каждый день жизни, раздробленный и размолотый мелочами. Много работаю, а всё без толку, и всё сделанное проходит бесследно, как уходит вода, ежедневно приносимая мною с реки. Всё же на редкость нелёгкая досталась мне судьба, и не в том дело, что просто нелёгкая, а в том, что тяжесть эта — бессмысленна, как говорится — ни себе, ни людям! Ну, не буду больше ворчать, слава Богу, хоть это-то не в моём характере. Учитывая мою тяжёлую долю, создатель для равновесия дал мне лёгкий характер - с которым, авось, и доживу до лучших дней. Ещё и ещё хочется мне благодарить вас за ваши посылки, за такую внимательную вашу заботу. Всё, что меня окружает красивого и приятного, всё, что у меня припрятано вкусного для всяких знаменательных дат, - всё прислано вами. И тем более всегда обидно, что мы так далеко друг от друга, — вещи близко, а люди далеко. И все разговоры - только мысленно и только во сне! Прямо мистика какая-то.
Сейчас перечитываю «Анну Каренину», и вновь зта вещь хватает меня за душу - в который раз! Между прочим, последняя прозаическая вещь Бориса1 напоминает мне Толстого, и не могу уловить чем и в чём сходство и родство двух таких разных писателей. Впрочем, может быть, и сходства нет, а сама я лишь теперь по-настоящему доросла до обоих, и моё взрослое и зрелое восприятие роднит их для меня? Нет, есть родство, есть, есть, но для того, чтобы мне найти ключ к нему, как раз и нужно сосредоточиться, как раз и нужно побродить одной по первозданному лесу, притихшему в ожидании зимы. Ах, какой предварительной работы требует всякое откровение, и сколько сил нужно положить на то, чтобы Сезам открылся!
Когда наберётесь сил на очередное послание, непременно напишите мне. Я не знаю, в Москве ли вы уже или ещё на даче, и это -второе письмо, которое пишу вам по московскому адресу. Да, Лилень-ка, читали ли Вы Говарда Фаста «Последняя граница» и «Дорога свободы»2 — мне очень понравилось, я раньше читала только коротенькие его статьи в «Литер, газете». Недавно слышала Наталью Григорьевну3 по радио, мне нравится, как она читает.
<...> Крепко целую вас и люблю.
Ваша Аля
' Роман Б.Л. Пастернака «Доктор Живаго».
2 Романы американского писателя Говарда Фаста (1914-2002).
3Наталья Григорьевна Ефрон (1896-1973) - актриса театра и кино, чтица. Подготовила с Е.Я. Эфрон ряд концертных программ.
10 ноября 1953
Дорогие мои Лиля и Зина! Простите, что не поздравила вас с 36 годовщиной Октября — это не забывчивость и не невнимание. Я дней за десять до праздников заболела, простудилась во время воскресника (белили всё помещение клуба) и так до сих пор толком не поправилась - всё ещё кашель мучает. Конечно, всё это время пришлось напряжённо работать, и я из-за нездоровья впервые не смогла осуществить всё, что задумала сделать к празднику, в том числе и телеграмму поздравительную вам не отправила. Всё время с температурой, то горло болит, то зубы, то ухо, то просто кашель с насморком -кое-как вытянула со всевозможными порошками и пилюлями, от кальцекса до пенициллина, но всё ещё слабая и разбитая, как после настоящей болезни. <...>
На днях неожиданно получила письмо от Нюти, в котором она пишет, что дома у неё не так хорошо, как хотелось бы, но в чём плохое, совсем не пишет, и вообще о себе, кроме того, что занята и устаёт, ничего не сообщает. Она просит у меня маминых стихов, надеясь, что что-нб., м. б., удастся опубликовать, но у меня здесь ведь нет ничего, всё, что уцелело, — у вас. Только одна к вам просьба — никогда и ни для кого, кто бы он ни был, не расставайтесь с мамиными подлинниками, ни с книгами её, изданными при жизни, и так остались крохи, и самый любящий и внимательный человек может потерять, как это было с её письмами в руках Бориса, с фотографиями и книгами, хранившимися у М1. У нас уже долгие тёмные ночи и вся жизнь окружающая делится на чёрное и белое — чёрные ночи, белый снег. Весной будет наоборот - белые ночи, а земля почернеет - только не скоро это.