История жизни, история души. Том 2

Эфрон Ариадна

Анализ творчества — не поддаётся описанию; биография — с огромными, кардинальными «огрехами» — всё как, очевидно, полагается...

Всего вам обоим самого доброго — главное будьте, будьте, будьте здоровы!

Ваша АЭ

¹ Речь идет о цветаевских письмах 1926-1934 гг. к Саломее Николаевне Андрониковой- Гальперн.

Р.А. Мустафину

22 апреля 1967

Милый Рафаэль, спасибо за заботу о маминых делах. «Друг есть действие» — писала мама, и ещё: «Любовь есть действие». Если это так (а это именно так, а не иначе!), то друзей М<арины> Ц<ветае-вой> можно сосчитать на пальцах одной руки; да ещё и лишние останутся (пальцы). Два года я хлопотала перед Союзом писателей о домике-музее в Тарусе; Вы видели этот домик; на ремонт его была (на обществ<енных> началах) составлена

смета - требовалось десять тысяч на всё про всё - столько приблизительно, во сколько Союзу обходится один - ну два - высокопоставленных банкета! Из этой суммы три тысячи выделил Институт... кристаллографии (т. к. в домике, после Цветаевых, жила семья Вульфа¹ — кристаллографа); два года Союз писателей водил меня (и тарусский горисполком, и многих и многих ещё людей) за нос, не говоря ни да, ни нет, обнадёживая помаленьку, но лишь на словах, не выпуская из рук ни единой «бумажки», которая могла бы их к чему-нибудь обязать; в результате нынче в феврале дом попросту снесли; он совсем уже начал разваливаться -да и растаскивали его на дровишки. Поставила вопрос о его восстановлении (по чертежам); вопрос и ныне там; в начале летнего сезона на этом месте попросту возведут очередной санаторный корпус; всё это в письме выглядит довольно аккуратно; а я в это два года жизни вбила — зачем, спрашивается, кому это нужно?

Сталинская эпоха создала тип бронированных руководителей; хрущевская эпоха научила их улыбаться и быть вежливыми (да и то далеко не всех!). Кто и что может научить их быть людьми и действовать по-людски? Никто и ничто, наверное. Надо, чтобы народились и воспитались новые поколения; а это дело долгое - не дождаться...

Относительно могилы (надгробия) в Елабуге, где тоже, вполне естественно, всё делалось не по-людски, удалось добиться, как Вы знаете, обещания ассигнования на надгробие «по образцу, к<отор>ые устанавливаются на могилах советских писателей». 19-го апр<еля>. я отнесла Александру Ивановичу Орьеву (он ст<арший>. юрист Союза и заместитель Воронкова по всем прочим «секретарским» делам) заявление, копию к<оторо>го прилагаю, и копию выдержки из Вашего письма. Он обещал «написать и ускорить»; сказал, что не обязательно действовать через министра культуры, а можно снестись непосредственно с местными отделениями худ. и литфондов, хотя прекрасно понимает, что, если по уставу эти организации министерству культуры не подчиняются, на самом деле это вовсе не так, тем более «на местах». Замысел с камнем или валуном ему понравился, при условии, конечно, если валун влезет в тысячерублевую смету. Попробуйте разведать, осуществим ли этот замысел (который — не замысел, а камень - хорош тем, что не стандарт, и тем, что не вполне надгробие, а скорее памятник, что особенно важно, когда местонахождение самой могилы не установлено).

Если это неосуществимо или непосильно - будем ставить стелу. Надпись нужна та самая, что на кресте в Елабуге. (А.И. Цветаева, мамина сестра, просила — когда крест будет заменён памятником, табличку с надписью с креста снять и сохранить.) После завершения «официальной» части изготовления памятника выбьем над надписью крестик (барельефом или горельефом), так что, учитывая это, надпись надо будет расположить не слишком высоко.

Дня через два-три по получении этого письма запросите Орье-ва — было ли уже решение Секретариата по поводу надгробия (по моему заявлению). Этоего, авось, поторопит. Буду узнавать и я. <...>

<АЭ>

' Георгий (Юрий) Викторович Вульф (1863-1923) - выдающийся русский кристаллограф и кристаллофизик.

Н.П. Гордон

29 апреля 1967

Ниночка дорогая, твоё поздравление получила сегодня, под самый праздник, к<отор>ый мысленно буду с тобой; на Пасху — п. ч. это Пасха — наш любимый праздник; на 1 мая - п. ч. по настоящему мы с тобой подружились в эти, ранне-майские дни, ровно 30 лет назад, когда ты столько горя пережила¹; мы были вместе, и даже «праздновали» всем чертям назло; тогда вошли в наш обиход праздничные сосиски с вишнёвкой - за здоровье нашего дорогого Юза; чтоб он выжил; чтоб он вернулся... С тех пор не прошло ни одной (близкой к маю по времени) Пасхи, чтобы я в душе не помолилась (что со мной так редко случается — всё недосуг) с благодарностью за это чудо; выжил; вернулся. И вы вновь сошлись, как две половинки кольца (обручального). И не было ни одного Первомая, когда я не вспомнила бы тот Первомай, мой первый «дома» — когда я тщетно и не без обиды ждала вашего звонка — и не дождалась чтобы идти вместе на демонстрацию. М. б. не очень-то

праздничные реминисценции? Да как сказать: — ведь выжил, вернулся, ведь вы дожили оба!

Вот и поэтому ты молодец, что сейчас так пристально лечишься и покорно следуешь всем нудным предписаниям врачей; ради чуда однажды дарованного нужно лечиться и беречься ...

На днях заглянула в мамином архиве в папку, где воспоминания о ней, и ещё раз с громадным чувством перечла то, что ты написала¹⁰². Ещё раз могу повторить то, что говорила тебе, что до сего дня никто не написал о маме так верно и хорошо, как это сделала ты. Как ты ещё тогда сумела так глубоко её понять — когда никто по сути дела её не

понимал (за исключением папы), и полюбить не некое представление о ней, а её самоё, такую, какой она была на самом деле! Теперь мы все (кому это вообще дано) стали умнее и глубже, но тех, по отношению к кому надо было своевременно проявлять и ум, и глубину, и, главное — сердечность — уже нет с нами. Тем более ценно и чудесно, что ты это сумела — тогда. В те времена.

Пишу тебе глубокой ночью, вернее — ранним утром кануна Пасхи; отсюда — и немыслимые каракули, и путаные слова (т. е. от ночи, не от пасхального кануна!) — но ты всё разберёшь.

Вчера через стенку слышала Пресс-конф<еренцию>, данную Светланой³ тамошним журналистам. Всё очень мелко и дёшево. Воображаю, как вождь и учитель вертелся в своей урне! Да и было с чего...

В Москве новости — по всем булочным целую неделю продавали настоящие куличи, высокие, всё, как полагается. Я купила 2 — для тёток и для нас, и Ада, не сговариваясь — тоже, и с теми же целями. Нет, худеть не удается никак! А растолстела я до того, что ничто (кроме штанов (в смысле трико)) не налезает: смотреть противно. Села было на диету — а тут — куличи...

Обнимаю тебя, от Ады сердечнейший привет!

Твоя Аля

Какая погода там у вас? Здесь весну всё ещё лихорадит — то полетнему жарко и душно — с грозой — то осень настоящая. Ты дыши там поглубже — воздух на Сев<ерном> Кавказе изумительный! ^103102104

С.Н. Андрониковой-Гальперн

3 мая 1967

Дорогая Саломея, получила и Ваше письмо от 19 апреля, и, вслед за ним открытку с тревогами по поводу недостаточного количества (или качества) наклеенных марок. Не беспокойтесь, всё дошло отлично и без доплаты; даже трудно себе представить, что таковая доплата могла бы вообще существовать для другой страны; представляете себе, какие сложные валютные расчёты пришлось бы производить.

Я понимаю Вашу радость вновь оказаться дома, как поняла и предшествовавшую ей радость этот самый дом оставить на время и слегка «проветриться» от него; и та и другая (радости) — чудесны. Хорошо ли Вам было в Париже? Всё тот же ли он — тот ли, что и я помню? Мне что-то кажется, чуется, что должен он был измениться, и сильно, после войны; в той единств<енной> газете, к<отор>ую иногда читаю, в «Humanite»¹ и то сквозит какой-то привкус американизации Парижа — м. б. чисто внешней; вульгарности, что ли, причём не французской (есть у них и своя, так не о той речь). Впрочем, м. б. всё это не так; на таком расстоянии судить трудно. Говорят, что Париж — (в смысле зданий) — отмыли, высветлили; я его запомнила в неповторимом голубином цвете. Да, верно у каждого поколения свой Париж¹⁰⁵.

Я рада, что Алекс<андра> Зах<аровна> Вам пришлась по душе, хотя вряд ли Вы смогли с ней поговорить как следует - она робеет очень пока не привыкнет к человеку; и сейчас робеет точно так же, как когда мы с её сыном были маленькими, а она совсем молодой, т. е. почти полсотни лет тому назад. Она, действительно, тихая — и доброты и чистоты душевной и мудрости (простой человеческой) несказанных. И очень стойкий человек. Я Вам уже писала, что она была весьма ошеломлена вашим видом — думала увидеть старушку, ан нет! — и неувядаемым Вашим обаянием. И мне это было чрезвычайно приятно. А Катюша (Старова) действительно хороша собой и «умеет разговаривать», поэтому А.З., к<отор>ая «разговаривать» не умеет, иногда водит её с собой для храбрости — а в результате всё же больше нравится она, чем светская Катюша; к<отор>ая, впрочем, тоже милейший человек.