Итальянская новелла. XXI век. Начало
Шрифт:
Я не сплю. Я жду, когда свет, а потом ночь затопит мой мозг и усыпит меня. Мои дети, которые еще живы, копошатся в комнате.
Когда я не сплю, когда свет не проникает в мозг, я вспоминаю, что когда-то был влюблен. И меня удивляет, что я не помню лица девушки, в которую был влюблен. Кстати, а был ли я любим? Не помню, просто не помню.
Я не помню, я просто прячусь внутри этой неосознанной словесной фальши. Я помню все, но я не хочу ничего помнить. Мои дети пачкали кровью чехол на диване, оставляли чешуйки коросты на паркете.
Я просыпался, и мой мальчик Черныш лизал мою правую щеку своим шершавым язычком. Мой любимый
Я говорю «выходили», чтобы подчеркнуть: я не один. Мы поднимались на холм: на земляную дамбу, покрытую мертвыми окаменелостями. Кроме нас здесь никогда никого не было. Я шел за моими резвыми детками, которые шныряли туда-сюда, оставляя кровь на траве, и время от времени останавливались почесаться и сбросить на землю куски затвердевшей мертвой плоти.
Я поднимался с одышкой, а они, несмотря на открытые раны, бегали, гонялись друг за другом. Я никогда не переставал удивляться их жизненной силе. Они были такие живые и при этом умирали.
Когда мы оказывались наверху, они продолжали играть, а я смотрел на мою деревню, которая с высоты казалась чудесной (с высоты, только с высоты, потому что если спустишься, если пройдешься по ее улицам, то услышишь голоса, сбивающие с толку, слова на ужасном местном диалекте). Мои дети играли, и этого мне было достаточно.
Они вскакивали на низкую каменную ограду вокруг всегда закрытой церквушки. Они учили меня, как надо умирать — без криков, играя.
Однажды я позвонил в Общество защиты животных, и там с плохо скрываемым раздражением мне объяснили, что, вероятно, речь идет о чесотке, как я и думал. Поэтому я отправился город и получил от девушки-ветеринара восемь шприцев, наполненных спасительной сывороткой. Вернувшись домой, я выдавил жидкость из шприцов в пять детских мисочек, и этого оказалось достаточно, чтобы в течение двух месяцев они выздоровели, мои детки.
Сейчас у меня во всем теле такая усталость, что каждый шаг дается с трудом и я чудом не падаю. Но все равно иду, тащу себя на прогулку, словно сам себя держу за руку, упорно продолжаю свое неподвижное странствие по миру. Я был человеком, который испытывал ложное счастье: нелепое по сути, оно заставляло меня закрывать глаза, потому что я чувствовал необходимость забаррикадироваться и защитить его, это счастье. Теперь мои глаза открыты, я прозрел. Спускаясь с холма, я знаю, что спускаюсь в мою персональную бездну, где есть только мяукание моих выживших котят, которые, чтобы составить мне компанию, умирают вместе со мной. Но я все равно умираю с улыбкой, потому что понимаю, куда меня завело это обманчивое счастье. Стоит мне только подумать о том, каким оно было когда-то, о моей любви, и я закрываю глаза, меня больше нет.
В общем, я сам сумел превосходно вылечить всех моих деток, когда однажды утром нашел пятерых на земле в саду: их ротики были полны желто-зеленой пеной. Я вызвал девушку-ветеринара из Общества защиты животных, фактически я притащил ее за волосы. Она натянула хирургические перчатки, заглянула в рот моим уже окоченевшим котикам, пощупала их немного и затем сказала очень просто: отравление, они были отравлены. Первым делом я выкинул миски и отдраил с хлоркой все царство моих деток. Затем я соорудил забор по границе их владений, а на листе
Отравление. Точно и понятно. Возразить нечего. Оглушительный приговор. И тут естественно почувствовать, как бурлит кровь, как она течет, вздымаясь огромными валами, ощутить эти волны крови, которые летят, накатывают и разбиваются в темноте мозга. Ты действительно чувствуешь шум пятнадцатиметровой волны, которая движется со скоростью сорок узлов в час, обрушивается на берег, способная разнести в щепки огромный город, унести его с собой в море. Теперь, когда поднятая злодеями волна атакует мой мозг, теперь моя жизнь сводится к желанию найти отравителя, посмотреть ему в глаза, прежде чем раздробить ему колени, затем, когда, лежа на земле, он будет орать от боли, прицелиться ему точно в лоб, в самую середину, заставляя его глаза сойтись к переносице в напрасной попытке заглянуть в дуло моего воображаемого пистолета, «Беретта 98ФС» и дать ему время осознать (в то время как ноги у него перебиты), дать ему время осознать, что мой правый указательный палец прижимается все ближе к сжатой в кулак ладони, дать ему время осознать весь ужас, заставить его почувствовать бесконечный грохот вод, которые вытекают из моего мозга и сносят указательный палец правой руки, — и пуля несется безнадежно косоглазому отравителю точно в лоб, в самую его середину. В бесконечном шуме воды никто, я в этом уверен, никто не услышит выстрела.
Столько уже времени прошло, как я ничего не помню. Я слежу за дымом сигарет, за последними шорохами оставшихся в живых деток, которые спят рядом со мной наверху. Я не помню. Мне одиноко и я знаю, что никого нет. Нет никого, кто бы позвонил в дверь. Никого нет. Никого.
Безошибочное чувство, что это конец. Преодолеть последние ступеньки и заснуть прямо там, где упадешь. Выпрашивать жалость, ждать, когда начнется день и потом снова ночь, и ничья рука не погладит тебя по голове, не ляжет тебе на грудь.
Я не знаю, случалось ли вам когда-нибудь думать о Боге, как о друге. Или вы предпочитаете спать перед телевизором. Вполне возможно, что Бог, в своем вечном желании позабавиться, появляется, пока мы спим перед телевизором. Это любовь, которая и есть мои детки. Они все делают просто: когда умываются, как рассчитано каждое их движение, как они действуют язычками!
Разговаривать с мертвыми, это совсем нетрудно, у меня это отлично получается. Я похоронил их, моих деток, наверху, на лугу возле церквушки Святого Георгия, рядом с могилами людей, о которых я знаю только по скупым надгробным надписям.
Я больше ничего не помню, я вычеркнул все, это так здорово — все вычеркнуть. Иногда я вспоминаю, когда напрягаюсь, когда хочу вспомнить, что была какая-то девушка, которая мне говорила, кажется, что-то типа: я тебя люблю, ты мужчина моей жизни, мы состаримся вместе, по воскресеньям я буду красиво одеваться и мы будем ходить к мессе, а потом я буду готовить обед для нас двоих и для наших деток, я помню, да, теперь я вспоминаю эту девчонку, которая постоянно врала мне; помню, у нее была разодрана мочка правого уха, она кровоточила, как плоть моих деток, когда они были больны чесоткой, и я, сам не знаю как, словно по волшебству, вылечил ей ухо. Я помню эту девчонку, она мне говорила «я тебя люблю» так часто, что у меня болело сердце. Эта девчонка, лицо которой я не помню, ее лица больше не существует.