Итальянские каникулы. Ciao, лето!

Хоменок Александра

– С днем рождения меня, мертвые собаки! И простите за равнодушие.

День отъезда и аэропорта, который меня знает

Дежавю.

Какое красивое слово.

И каким красивым стал аэропорт!

Почему все стремятся отсюда поскорее сбежать? Эй аэропорт! Я бы осталась и слушала твои звуки ночи напролет. И согревала бы твои холодные стулья. Летом я становлюсь теплее, а значит с меня не убудет. Ну, побежала искать знакомые закоулки.

Привет! И аривидерчи!

Аэропорт громыхнул рейсом из Белграда. Поздоровались,

значит. Все здесь узнаю, и в то же время – что-то не на своем месте. Чувство как первого января: вроде все так же, но новый год словно покрывает знакомое серебристой гелевой ручкой. Ищу таксофон, он был перед эскалатором напротив дьюти фри. Хочу проверить кое-что. У меня припасена карточка, а номер домашнего телефона могу даже во сне продиктовать. Только бы она подняла.

Трубка черная и холодная, металлические кнопки цокают при нажатии, несколько секунд я слушаю тишину. Лёля не верит в такие штуки, а я на них только и «вешу». Бывает, зацеплюсь как за канат в спортзале, и не отпускаю, пока кто-нибудь меня не стащит. Эдик называет это расстройством, но не уточняет каким.

«Катюха, ты расстроена немного, вот и все», – говорит он.

Но я знаю, что не все, и это эдиково «вот» – самое важное, о чем он недоговаривает. Баба Маша даже разрешила сводить меня к «звездочету». Им оказался слишком худой мужчина в квартире на девятом этаже. Он встретил нас гудящей стиралкой и чашкой чая, из которой нам с Эдиком было предложено отпить.

Я спросила у звездочета, могу ли я и дальше цепляться за свой канат. На что он ответил, что цепляться надо за себя, иначе все равно упадешь. Он показал мне два дыхательных упражнения, распечатал на принтере листок с моими счастливыми годами и пожелал иметь столько детей, сколько захочу (хоть я этим и не интересовалась). К тому времени, как его белье было постирано, мы закончили выяснять, ждет ли меня блестящее будущее. Эдик оставил в прихожей десятку и в ближайшем магазине купил мне плитку киндер шоколада.

– Мы с тобой еще огого, – сказал он мне по дороге домой.

Больше с каната меня никто не стягивает, я вешу на нем сколько хочу и даже вниз головой. Вот и сейчас – этот звонок, как ниточка, которая держит меня на сантиметр ближе к небу.

Гудок. Еще один. Еще. И еще. И тут…

ЦОК.

Тут как назло на трех языках объявили про тот самый, из Белграда. Я уронила трубку и закрыла уши. А когда снова приложила ее к уху, в ней было тихо: ни гудков, ни голосов.

Я почти не дышала, но на том конце точно должно быть слышно, что здесь кто-то есть.

– А-ло, ма-ма, – слогами прошептала я.

А там снова цок. И короткие гудки.

Я буськнула их через провода, повесила трубку и пошла выпрашивать шоколадку.

Дело в том, что звездочет сказал мне еще кое-что, но Эдик меня сильно не расспрашивал, поэтому и рассказывать было ни к чему. Поэтому я написала список, как мама когда-то, и все зашифровала. Придумала свой собственный тайный код. А еще взяла с собой свой гороскоп и далматиновый блокнот для хроник. Они-то точно помогут мне помнить о главном – что мне нужно кое-что исправить.

Единственный, кого я узнаю в толпе, это Димка. Хорошо, что Лёля полезла проверять

мой паспорт в своей огроменной сумке, потому что я застыла и свыкаюсь с мыслями, что:

Димка дорос до меня и стал симпатичнее,

но дурацкая стрижка «под горшок» все портит,

что он вообще здесь делает, если его родители стоят рядом.

– Лёль, – тяну руку к Лёле, но голова не слушается, и я все еще таращусь на димкину шевелюру, – теть Лёль, а они тут как?

– Нашла! – отзывается Лёля. – А?

– Димка, – шепчу я, – со своими.

– А, Тараненко, видела в списках. Это все программа.

Значит, думаю, все по-прежнему решается неправильно. Быть сиротой никакая ни привилегия, и все же программа, она… для нас. Саньку с Никой ведь не взяли в этом году. Я даже Эдика заверила, что в этом году все должно быть по справедливости, и пять дала. Оказывается, нет.

И как теперь быть: то ли ненавидеть Димку (хотя он наврядли что-то знает про пороки программы), то ли идти приветкаться, потому что это же он, а не кто-то другой – мой сосед через двор, с которым мы в «вышибалу» играем и в карты рубимся?

Пока я решаю, димкина мама сама подходит к нам и сходу прижимает меня к своему боку. Тут же прощаю Димке все италии мира.

– Катенька! Лёля! А я думаю, может обозналась.

У димкиной мамы стрижка прямо как у моей, и пахнет она пенкой с ягодной пятиминутки. Как же тебе повезло, Димка. Лёля начинает болтать про жару и детей, которые не могут научиться отвечать за себя. Это она про меня, конечно. Любит гаечки крутануть.

– Жизнь такая длинная, а мир такой большой, – отвечает ей димкина мама и выпускает меня обратно этот самый мир.

Лёля айкает и смотрит на меня сердито.

На прощание Лёля жмет мне руку:

– Я глобально за тебя, – говорит она. – Все, пока.

– Ага, пока, – отвечаю я и решаю больше не писать Лёле писем.

Летели мы по всем правилам пристегнуть-отсегнуть-вода-орешки-туалет занят. А вот уже и закрыт. Димка летел в первый раз, и я пропустила его к окошку, хоть и сама хотела на облака смотреть. Он совершенно не знал чего ждать, и я ему даже завидовала. Хотела выдать все как на духу, про щепки, поцелуи, улыбки и душ, но Димка ничего не спрашивал, а навязываться я умею только если мне что-то нужно. А мне и было. Хотелось казаться взрослой и продвинутой (старше я точно, у Димки день рождения в декабре, а у меня летом, так что тут мне плюс балл сходу). С умом сложнее – надо было блеснуть, рассказать невероятное, удивить, ошарашить, напугать.

Я откинула голову на подголовник, опустила плечи – хотела почувствовать вес своей головы. Не вышло. Положила голову на согнутую в локте руку – вот так получше, голова тяжелая, но не слишком, надеюсь, между Эйнштейном и Менделевым, снова откинулась – до Тургенева мне, конечно, далеко, но и так сойдет.

– Дим, ты думаешь, как там?

– А что думать. Как будет, так и есть.

– Ты же к чужим людям едешь, они тебя кормить будут. Может даже невкусно.

– Не может быть, я все люблю. А чужие, это сначала. Главное – молчать, – и он растянут такую лыбу, что я свою еле сдержала, а потом завязал ее на узелком на губах.