Итальянские новеллы (1860–1914)
Шрифт:
— Я думала о бедной маме, она теперь так далеко, — робко залепетала Недда.
После молитвы старуха пожелала всем «святой ночи», взяла фонарь и ушла.
Там и сям в кухне вокруг очага появились постели самой живописной формы; догоравшее пламя бросало колеблющиеся тени на девушек, расположившихся на полу группами и в одиночку.
В этом поместье работать было хорошо: хозяин не жалел, как другие, ни бобов для похлебки, ни дров для очага, ни соломы для подстилки. Женщины спали на кухне, мужчины — на сеновале. А там, где хозяин скуповат или поместье небольшое, батраки и батрачки спят вповалку, как придется, на конюшне или в другом каком-нибудь месте, на соломе,
Чуть забрезжит день, те, кто встал пораньше, выходят во двор, чтоб взглянуть, какая сегодня погода. Дверь хлопает ежеминутно, в кухню врывается холодный ветер, и брызги дождя обдают тех, кто, словно в оцепенении, еще продолжает спать.
А когда рассветет, приходит управляющий и широко распахивает двери, чтоб побыстрей поднять ленивых. Ведь поспать липшее — хозяина обокрасть. А платит хозяин целый тар'u [12] , а иной раз и три карлино [13] , кроме похлебки, за десять часов работы.
12
Тар'u — старинная сицилийская серебряная монета, сорок две сотых лиры.
13
Карлино — старинная неаполитанская медная монета, примерно двадцать две сотых лиры.
— Дождь на дворе, — говорят друг другу работницы с горечью и досадой; и как уныло звучат эти слова!
Прислонившись к косяку, Недда тоскливо глядит на свинцово тяжелые тучи, окрашивающие все вокруг в мертвенно-бледные тона.
День выдался холодный, туманный; увядшие листья, шурша, отрываются от веток и долго еще кружат в воздухе, прежде чем упасть на размокшую от дождя землю. Ручеек захлебнулся в грязной луже, где с упоением барахтаются свиньи. Коровы высунули черные морды из-за изгороди скотного двора и глядят на дождь своими печальными глазами. Тоскливым, плачущим чириканьем перекликаются друг с другом воробьи, прикорнувшие под черепицей желоба.
— Вот и еще день пропал, — говорит одна из девушек, надламывая большой каравай черного хлеба.
— Тучи несет оттуда, — сказала Недда, показывая рукой в сторону моря. — Может, к полудню погода исправится.
— Этот мошенник управляющий все равно больше как за треть рабочего дня нам не заплатит.
— Что ж, и то деньги.
— Так-то оно так, да ведь мы покуда свой хлеб проедаем.
— Но хозяин ведь тоже немало теряет. Ты поди посмотри, сколько дождь попортит оливок на дереве, а сколько еще сгниет в грязи на земле…
— Что верно, то верно, — подтвердил кто-то.
— А ты попробуй подбери оливы, которые через полчаса все равно испортятся, и поешь их со своим черным хлебом, тогда увидишь, как управляющий запоет.
— И правильно, ведь оливы не наши.
— Но ведь они на земле валяются, так почему же их есть нельзя?
— Земля
— И то верно, — ответила ей девушка, которой нечего было возразить.
— Ну, а по мне, так пусть лучше дождь льет, чем за три-четыре сольдо полдня ползать на четвереньках по грязи в этакую погоду.
— Да что тебе эти три или четыре сольдо? Не всели равно, получишь ты их или нет! — с тоской воскликнула Недда.
В субботу вечером, когда наступило время расчета за неделю, все столпились перед столом управляющего, на котором были разложены бумажные деньги и кучки звонких монет. Сначала платили мужчинам, как более беспокойным, потом тем женщинам, что побойчей, а уж напоследок и меньше всего — самым застенчивым и слабым. Когда управляющий все подсчитал, Недда с грустью узнала, что после вычета за два с половиной дня вынужденного безделья ей причитается всего-навсего сорок сольдо. Бедняжка не посмела возражать, только на глаза у нее навернулись слезы.
— Да ты еще ныть здесь вздумала, плакса! — закричал на нее управляющий, который любил прикрикнуть; он берег хозяйскую копейку и готов был за нее постоять. — Ты моложе и бедней других, а я плач'y тебе наравне с остальными. Да ни один хозяин, будь то в Педаре, Николози или в Трескастанье, не станет столько платить за день такой работнице, как ты. Подумать только — три карлино, да еще похлебка хозяйская!
— Я и не жалуюсь, — робко сказала Недда и положила в карман жалкие гроши, которые управляющий, чтоб придать им больше весу, нарочно отсчитал самыми мелкими монетами. — Во всем погода виновата, она отняла у меня почти половину того, что я могла заработать…
— Ну и пеняй на бога, — грубо оборвал ее управляющий.
— Нет, на бога нельзя роптать. Я сама виновата, что так бедна.
— Заплати бедной девушке за всю неделю, — сказал управляющему сын хозяина, который был здесь, чтобы наблюдать за сбором олив. — Ведь разница-то в несколько грошей.
— Нельзя платить больше, чем положено.
— Но если я тебе приказываю…
— Если мы с вами станем заводить новшества, все хозяева в округе ополчатся и на вас и на меня…
— Что ж, ты прав, — ответил хозяйский сын. Его отец был богатым помещиком, и у них было много соседей.
Недда собрала свои убогие пожитки и попрощалась с подругами.
— Ты что ж, так поздно пойдешь в Раванузу? — спрашивали у нее.
— Да ведь у меня мать лежит больная.
— А ты не боишься?
— Я боюсь за деньги, что у меня в кармане, но ведь маме так плохо; и теперь, когда работа кончилась, мне больше нельзя здесь оставаться — я тут все равно глаз не сомкну.
— Хочешь, провожу тебя? — шутливо сказал ей молодой пастух.
— Я не одна пойду, со мной господь бог и дева Мария, — просто ответила Недда и, склонив голову, пустилась в путь.
Солнце только что зашло, и вечерние тени поднимались к вершине горы, окутывая ее. Недда быстро шагала по дороге, а когда совсем стемнело, принялась петь, словно вспугнутая птичка. Она оборачивалась через каждые десять шагов и шарахалась в сторону, когда слышала, как выпадал из изгороди камень, подмытый дождями; а когда резкие порывы ветра стряхивали с листьев дождевые капли ей на спину, она останавливалась и дрожала от страха, словно отбившаяся от стада дикая козочка. Ушастая сова, перелетая с дерева на дерево, сопровождала ее в пути, жалобно ухая. Недда радовалась этой неожиданной спутнице и перекликалась с ней, как бы призывая птицу следовать за собой.