Итальянские новеллы (1860–1914)
Шрифт:
— Ничего больше нет, — доносился из глубины сочувственный голос, — мне очень жаль, молодые люди, но, право же, больше ничего нет.
Солдаты шли к другой лавке, но там тоже было пусто. Нигде кругом ничего больше не было.
Проезжая мимо кофеен, я заглядывал внутрь и видел офицеров, которые спали, скрестив руки на столах и опустив на них голову; на каждом столике виднелось три или четыре головы, а посредине — стаканы, бутылки и остатки хлеба. Некоторые, подперев отяжелевший лоб рукой, смотрели на улицу неподвижными и вытаращенными глазами; лица у всех были унылые, бледные, искаженные, как после болезни. А хозяева кофеен стояли в глубине помещений, сложив на груди руки, и печально смотрели на все, что происходило
Все боковые улицы, выходящие на главную, были забиты повозками и людьми, вокруг которых молча и суетливо хлопотали солдаты обоза и крестьяне-подводчики. Как раз в это время по главной улице двигалось несколько батарей; их медленное и торжественное шествие, мерный и мрачный грохот колес, от которого дрожали стекла окон, и сами рослые, озабоченные, серьезные, закутанные в широкие серые плащи артиллеристы возбуждали в сердце глубокую грусть. За артиллерией следовал ряд карет с ранеными офицерами. Они ехали очень медленно, останавливаясь всякий раз, как останавливалась колонна. Повозки и кареты гремели, а в городе царило мертвое молчание, как будто бы Гойто совершенно обезлюдел.
Части моей дивизии расположились налево от дороги из Гойто в Черлунго, которая дальше идет вдоль правого берега Минчо. Лагери имели печальный вид. Там и сям виднелись редкие группы солдат, которые устанавливали промокшие палатки и чистили одежду и оружие. Остальные сидели в палатках. Каждую минуту подходили новые солдаты; многие с совершенно растерянным видом кружили по полям в поисках своей части, большинство потеряли ранцы, колья и полотнища собственных палаток и останавливались поэтому около чужих, опустив руки, смущенные и сердитые, и растерянно оглядывались кругом, как сбившиеся с дороги путники. Не слышно было ни барабана, ни трубы, ни человеческого голоса, ни звука. Закрыв глаза, можно было подумать, что вся армия спит.
Найдя лагерь своего полка, я сразу же бросился в палатку и сел, не говоря ни слова, рядом со своими товарищами, пришедшими часом раньше. Мы не поздоровались, не заговорили, даже не посмотрели друг другу в глаза, мы были немы и неподвижны, как будто потеряли память.
Вдруг мы услышали громкий крик в нескольких шагах от нашей палатки, потом другой крик, дальше, потом третий, совсем близко. Десять, сто, тысяча голосов зазвучали, словно сговорившись, со всех концов лагеря; отовсюду послышался топот бегущих ног.
— Что случилось?
Мы бросились вон из палатки. О, какое великолепное зрелище!
Весь лагерь, обезумев, бежал к дороге на Гойто, и не только наш лагерь, а и тот, который находился справа от нас, и тот, который был слева, и все другие, более отдаленные, все устремились к дороге, как на штурм вражеских траншей. Я взглянул на лица солдат. Это были совершенно другие лица, напряженные, сияющие; раздавались громкие радостные крики, и со всех сторон к небу возносились нескончаемые громовые рукоплескания. Мы, как на крыльях, полетели к дороге. Вот проскакали два карабинера с саблями наголо, появилась карета… все головы обнажились, все руки поднялись, единый могучий крик вырвался из уст неисчислимой толпы. Карета пронеслась. Солдаты начали возвращаться на свои места. Но теперь у лагеря был совершенно другой вид. Во всех сердцах снова зажглась надежда и вера; никто уже не возвращался больше в палатку. Со всех сторон поднялся и продолжался до самого вечера веселый и жизнерадостный шум. Зазвучали знакомые марши, старые и дорогие товарищи наших прежних восторгов, и каждый в сердце своем снова на мгновение ощутил то величественное опьянение, которым был полон два дня тому назад.
— О, мы еще поборемся! — говорили все. — Мы еще поборемся!
— А кто же был в карете? — спросил Карлуччо с живейшим любопытством.
— Король.
IX
Наконец
— Синьоры, мой долг сказать вам, что этому мальчику совершенно необходимо вернуться домой. Он поправился, но малейшее напряжение может оказаться для него роковым. Возможно, что через несколько дней, когда будет заключен мир, мы повернемся спиной к Венеции, пойдем в Феррару, а из Феррары — бог весть куда. Нас ожидает такой пустячок, как две-три недели марша, если не больше, и совершенно недопустимо, чтобы мальчик шел с нами; ему нужен покой, отдых, а не семичасовые переходы и ночи на траве. Такая жизнь не годится для выздоравливающего ребенка. Итак, подумайте об этом хорошенько.
И он ушел. Некоторое время мы сидели в раздумье. Как мы ни старались, на слова доктора нам нечего было возразить. Возвращение мальчика домой было бесспорной необходимостью. Но как заставить его вернуться? И куда ему возвращаться? К себе домой, чтобы там умереть от горя? Нет, конечно. Тогда куда же? Мы размышляли об этом, советовались, спорили, но не могли прийти ни к какому решению и уже почти готовы были оставить без внимания советы доктора, как вдруг один совсем еще молодой офицер родом из Падуи, юноша с таким добрым сердцем, что если бы он всему полку роздал по кусочку, то у него и тогда осталось бы достаточно, вышел вперед и сказал:
— Я беру все на себя, только мне нужно знать фамилию и адрес Карлуччо. Я попрошу моих домашних взять его под свое покровительство. Сегодня же напишу об этом домой. Если мальчика будет охранять моя семья, он сможет вернуться к мачехе, а в случае необходимости мы возьмем его к себе и будем держать до тех пор, пока будет нужно. Обещаю вам это. Ну что же, согласны?
Это предложение было встречено всеобщим: «Прекрасно!» Все принялись хлопать юношу по плечу, так что пыль, которой пропитался его мундир во время учения, столбом поднялась над ним.
— Но остается еще самое трудное, — прибавил он, ловко ущипнув кое-кого из нас, чтобы вырваться из круга.
— Что же?
— Уговорить Карлуччо.
Это дело решили поручить мне и затем разошлись. В тот же вечер, перед заходом солнца, когда мы стояли группами человек по десять — двенадцать и балагурили около палатки маркитанта, тот же самый офицер-падуанец возвысил голос так, что покрыл болтовню всей честной компании, и воскликнул:
— Перемирие заключено. Значит, мы можем выходить из лагеря. Кто хочет посмотреть Венецию?
— Я! — ответили все в один голос.
— Пойдем сейчас же?
— Сейчас же, сейчас же.
И все двинулись в путь.
— Карлуччо, пойдем с нами, мы хотим посмотреть Венецию.
Из нашего лагеря, расположенного по соседству с Местре, Венеция не была видна, но, прошагав около часа, можно было добраться до места, откуда ее было прекрасно видно. От большой дороги, ведущей из Падуи в Местре, отделяется, в направлении к Венеции, небольшая тропинка, и по ней, миновав довольно высокую плотину, можно добраться до Фузины, на берегу лагуны. Здесь расположено несколько дачных домиков и гостиница, которую я знал и любил из-за двух самых прелестных лиц, какие когда-либо видел, с тех пор как имею глаза. Мы пошли по Падуанской дороге и направились к этим домикам. За гостиницей, последней в ряду строений, нашим взглядам должна была сразу же открыться Венеция. Большинство из нас до сих пор ее еще не видели, и поэтому, когда мы подошли к селению, у нас учащенно забилось сердце. «Наконец-то я увижу ее, — думал каждый, — увижу этот благословенный город, о котором столько мечтали, столько вздыхали, к которому столько раз обращались поэты!» Мы считали каждый шаг, поглядывая друг на друга и улыбаясь. Наконец кто-то крикнул: «Вон она!» Все остановились. Дрожь пронизала меня с головы до ног, и кровь прихлынула к сердцу. Никто не произнес ни слова.