Итальянские новеллы (1860–1914)

Пиранделло Луиджи

— Кто там? — спросил он хриплым, раздраженным голосом.

— Я, — ответил дон Пепе, задрав голову. — Я все насчет того дела…

— Какого еще дела?

— Я хотел спросить у вас… Простите… — Ринальдо спасся или нет?

Торе всплеснул руками и сочно выругался.

— Кровь Иудина! — воскликнул он. — Чтоб вам обоим провалиться, и ему и вам! Да, да, он спасся, он перебил сарацин!

Дон Пепе замер с открытым ртом, пока его собеседник старался затворить раму.

— Послушайте…

— Завтра! — заорал Торе и захлопнул окно перед самым его носом.

Стоя

на пустынной улице, дон Пепе некоторое время ошалело смотрел на окно. То, что с ним обошлись так грубо, не задевало его: все его тело трепетало от радости.

— Молодчина Ринальдо! — пробормотал он.

Он медленно пустился в обратный путь. Теперь он разговаривал сам с собой, то и дело останавливался и, засунув руки в карманы, думал. Проходя мимо табачной лавки, он купил сигару, зажег ее и, глубоко затягиваясь, стал курить, не переставая что-то бормотать себе под нос.

Когда наконец все уселись за стол и Нунция поставила перед ним дымящуюся тарелку с супом, он все еще улыбался. На него были устремлены любопытные взгляды всей семьи.

— Вы знаете, — произнес он ни с того ни с сего, не в силах больше сдерживаться, — по правде говоря, я слушал «Ринальдо»…

Последовало молчание. Он сделал глоток, вытер губы салфеткой и, подняв ложку, заключил:

— Славных дел он натворил, чтоб мне провалиться, ах, до чего же славных!..

Перевод Ю. Ильина

Дети

I

Они не спеша прошли по извилистым переулкам рынка. Выбрались на площадь Данте, постояли под разукрашенной аркой Порта Альба, в восхищении осмотрелись. Огромная площадь кишела людьми, двигавшимися во всех направлениях; в дальнем ее конце, направо, обозначался зеленый квадрат садов, пестревший крапинками белых цветов тысячелистника, изящной драценой, прямыми, стройными пионами. Налево, за стеной углового особняка, начиналась шумная улица Толедо. Оттуда доносился глухой рокочущий шум, на фоне которого то и дело щелкали кнуты, жаловались под окнами шарманки, грохотали по мостовой телеги.

Их было трое — две девочки и мальчик. Мальчику было лет пять. Голову его покрывал чужой, чересчур просторный картуз, налезавший на самые уши. В руках он держал камышинку, на которую при ходьбе опирался словно на палку; камышинка придавала мальчику необыкновенную важность. Башмаки его, лишенные каблуков, во многих местах были порваны и прожжены. Ворот рубашки был отогнут на жилетку, где не хватало трех пуговиц; из трех уцелевших две были белые, одна черная, пришитая белой ниткой. То и дело мальчуган лез в карман, доставал оттуда пустой спичечный коробок, рассеянно разглядывал наклейку, открывал его, закрывал и снова клал в карман, который придерживал рукой. У него, как и у младшей из сестер, были светлые волосы, голубые глаза, вздернутый нос и круглый подбородок.

У той, что была на год постарше его, в ровном белом ряду зубов не хватало двух верхних. На

ней было темное платье и белый фартук без карманов. Тонкие волосы разбегались по лбу, падали на виски и непринужденно закручивались сзади на затылке, где были подрезаны. Маленькая детская шаль прикрывала ее плечи; слишком короткое платьице, едва доходившее до колен, позволяло видеть белые в розовую полоску чулки и две голубые ленточки, которые заменяли подвязки.

Вполголоса она разговаривала сама с собой; одна ее ручонка была в руке старшей сестры, шагавшей посередине; свободной рукой она размахивала на ходу, указывала на людей пальцем, легонько дотрагивалась до платьев синьор, с видом взрослой женщины рассуждала сама с собой, задавала себе вопросы и сама же на них отвечала. Когда они приостановились, она дернула за бахрому какой-то шали, введенная в соблазн блестевшими на ней стеклянными шариками.

— Негодная! — прикрикнула сестра, покраснев, и потянула ее за руку; синьора, владелица шали, удивленно обернулась.

Сестра отвесила малютке подзатыльник и, что-то бормоча, потащила ее прочь. Та надулась и молчала. Но через несколько шагов она опасливо обернулась. Опираясь на руку мужа, синьора все еще смотрела на нее, хоть и старалась придать взгляду суровое выражение. Тогда девчурка высунула язык, скорчила гримасу, подбоченилась и, прищурив глаза, склонилась в комическом реверансе.

Выйдя на площадь Данте, к памятнику, они остановились.

— Давайте постоим здесь, — предложила старшая.

Да, да! Большего они и не хотели, — только немного побыть тут. Площадь, залитая солнцем, кишащая беззаботно галдевшими мальчишками, приводила их в восторг. Малыш немедленно отпустил руку сестры.

— Ты куда? — спросила та.

— Я тут… сейчас…

Он приметил кучку мальчишек, кружком сидящих на земле. Начертив мелом на мостовой квадрат, разбитый на клетки, они играли в классы.

Он медленно подошел к ним, волоча за собой свою камышинку. Некоторое время он неподвижно стоял, заложив руки за спину, и наблюдал. Потом это ему наскучило, и он тоже уселся на землю.

Через минуту один из мальчишек, не занятых игрой, толкнул его локтем. Малыш обернулся.

— Ты что здесь делаешь? — спросил мальчишка.

— Ничего.

— Ты чей сын?

— Папин, — сказал малыш.

— Благодарю! — со смехом сказал мальчишка.

— Джованни, чистильщика сапог, — поправился малыш.

Они оглядели друг друга. Малыш начинал побаиваться. Живые, полные коварства глаза собеседника изучали его. Потом он вдруг сказал:

— Дай мне твою камышинку. На что она тебе?

— Она мне самому нужна, — пролепетал малыш, подаваясь назад.

— Убирайся! — сказал мальчишка.

Упершись ладонями в землю, малыш боязливо поднялся, не выпуская камышинки. Не оглядываясь, он потихоньку пошел, унося на своих штанишках следы земли. Сестры сидели у памятника, облюбовав ступеньку пошире. Младшая, сложив вчетверо носовой платок, разглаживала его ладонями на коленях; старшая, сунув руки в карманы, рассеянно смотрела перед собой.