Итальянские новеллы (1860–1914)

Пиранделло Луиджи

Так среди обид и тревог, мучений и надежд наступил день, когда она выздоровела и поднялась с постели.

— Цикута зеленеет, хоть в огонь ее бросай, — говорила ее мать соседкам.

Санте Йори в этот день поднес две восковые свечи мадонне и двух каплунов священнику. Тем временем, несмотря на обоюдное молчание, между ним и Мариуччей налаживалось безмолвное согласие: порой им удавалось глядеть друг на друга без злобы. Иногда мать оставляла их наедине, но это было бесполезно. Она чинила свои простыни из тика; он, сидя на табуретке, курил короткую трубку и смотрел на невесту. Свадьбу назначили на канун дня святого Джованни, то есть до начала жатвы; не было смысла терять время, тем более что Санте брал невесту, как говорится, в одной рубашке. Старуха, хоть и была в состоянии это сделать, не желала дать в приданое дочери ни четверика зерна, чтобы люди не говорили, что это разбойничье добро, да и самому Санте чужое добро не было нужно. В хижине стояла глубокая тишина, боязливое молчание; дни бежали, монотонные, тихие, сумрачные; старуха все пряла свою колючую паклю; Мариучча проводила долгие часы, согнувшись над своим тиком, не мигая, не шевелясь; только Санте Йори, довольный, выпускал в воздух клубы дыма, напоминавшие ему его угольные ямы.

С того страшного дня девушка больше не возвращалась в лес и даже не выходила из дому; лес внушал ей какой-то необычный страх, еще больший страх внушали соседи. Ни одна подруга не пришла проведать ее; значит, ее вина была велика и постыдна, хоть она этого и не понимала. Даже мать не верила в ее невинность. Но иногда пурпурный румянец вспыхивал на ее лице, руки наливались силой;

она выпрямлялась, высокая, мощная, с широко раскрытыми глазами, с раздувающимися ноздрями; казалось, она бросает вызов всем этим людишкам, швыряет в них камнями, вдыхает колючий воздух горных вершин. В такие минуты горе было бы той ханже, которая пришла бы шпионить за ней: она бы ее задушила! Между тем день святого Джованни приближался: множество крестьян уехало в Апулию, еще больше — на Понтийские болота [96] ; деревня пустела с каждым днем. В долинах желтело море колосьев; тяжелый воздух казался расплавленным золотом; разбросанные по деревне обезлюдевшие хижины горели на солнце; глубокая тишина царила повсюду; земля и небо пылали в лихорадке, все живое иссохло, блеск дня был печален. Но порой, вместо жгучего порыва сирокко, воздух приносил свежее дуновение леса, с терпкими запахами сосны, можжевельника, лавра. Мариучча вдыхала эти запахи полной грудью, с жадностью глядя на огромный океан листвы, стелившийся вниз по горе. В тот день она была одна: мать собирала колосья на равнине. Мариучча подумала о прозрачных родниках, которые прячутся среди белых камней и нежных трав; о зеленых беседках, увитых плющом и мхом, сырых, непроницаемых для света; о глубоких пещерах, где со сводов свисают гирлянды, похожие на колонны, и где бывает так хорошо. Она услышала переливчатое пение синичек, почувствовала сладострастие, которым дышат кусты, ощутила соблазн запретного плода. Лес, великий лес звал ее; он хотел укрыть ее под своими шатрами, спрятать в своих закоулках, освежить в своей тени; он звал ее влюбленным шепотом, душистыми поцелуями; он желал ее с жарким нетерпением молодого супруга. И она без памяти, с распустившимися косами, побежала в лес и утонула в нем…

96

Понтийские болота — заболоченная малярийная местность к юго-востоку от Рима; осушение ее, попытки к которому предпринимались еще в древности, было осуществлено только в последние десятилетия нашего века.

Вечером она вернулась усталая, с остекленевшими глазами… Она думала о Сандро и мрачно усмехалась. Они встретились в дубовой роще и столько всего сказали друг другу. А потом… Что случилось потом?.. Она больше ничего не помнила.

Теперь она сама, с бесстыдной настойчивостью, торопила со свадьбой. После венчанья Санте Йори повел ее домой, пьяный от радости. У дверей стояла его старая мать, как положено по обычаю: она поцеловала молодую в лоб, потом одной рукой подала ей конфеты, говоря: «Это для тебя», а другой — острый нож, прибавив: «Это для тебя и для других». Мариучча отдала конфеты мужу, положила нож за корсаж и вошла в дом, срывая с головы венок из белых роз…

Ну и пир же был в тот вечер, ничего не скажешь! Сам Санте Йори пил за десятерых, как счастливый человек… Он лег в постель совсем пьяный.

IV

Пришли осенние холода, и лес, вместе с увядшими листьями, стал ронять спелые желуди; северный ветер стонал по долинам, по логам и оврагам, среди голых ветвей и замшелых дубовых стволов, в колючих зарослях терновника, поднимая с земли вихри перегноя и опавшей листвы и разбивая их затем о сучковатые стволы, о растрескавшиеся скалы. Теперь, когда солнце, пробиваясь сквозь облака, обрызгивало гору белыми лучами, уже не было тени: вся роскошная летняя зелень, с ее влажным сумраком и игрой света, лежала в грязи на земле и гнила под выпавшим инеем. Голые деревья, казалось, дрожали от холода и поднимали к нему свои ветви, словно обгорелые руки, взывающие о помощи; ручейки разбухли от грязи; ветры выли и свистели; огромные стаи воронья хлопали крыльями, усаживались на дубы, каркали, отыскивая червей и ящериц в опавшей листве, или неподвижно сидели на скелете какого-нибудь вьючного животного. Высоко вверху скучивались черные бродячие тучи, словно водя свои неуклюжие хороводы над гребнем горы; и оттуда, сверху, спускались вымытые разливами овраги и угрожали обвалом деревушкам, окутанным туманом и дымом. Шла суровая, снежная зима; и вид опустошенного леса, вызывая дрожь, заставлял хвататься за мохнатый плащ или бежать домой, к потрескивающему очагу.

И все-таки в это время лес еще более населен, чем в середине лета, когда в нем бывают пастухи, стада, собаки, дачники и птицы: он населен нищими, которые обирают великого «синьора», чтобы утолить голод или обновить свои лохмотья. Пастухи, стада и собаки ушли в Апулию, на Тавольерские луга; крестьянки прядут, собравшись в хлеву или в кухне у очага; птицы и синьоры отправились искать более мягкого климата — но остались нищие, свинопасы с многочисленными стадами, дровосеки со сборщицами хвороста, угольщики с тощими ослятами. Порой пробежит мимо бродячая собака или голодный волк, — их встретят градом камней; порой — какой-нибудь вор из тех, что крадут скот, — его примут не менее благосклонно. Время от времени с высоты поросшей лесом скалы раздается пронзительный звук рога; на этот звук, напоминающий о великолепных средневековых охотах, со всех ног сбегаются свиньи, уверенные, что тут найдут своего пастуха и роскошную трапезу из желудей; и нередко с их хрюканьем смешиваются песни сборщиц хвороста, ходящих по лесу и подбирающих ветви буков, вязов и дубов, которые им бросают дровосеки, с безбожной бранью коченеющие над вековыми стволами. Общинные надзиратели укладывают эти ветви, собранные в тяжелые вязанки, на головы сборщиц, и те длинной вереницей тянутся по тропинкам, то крутым и каменистым, то плоским и грязным, неся вязанки к угольным ямам. И жалко смотреть на цветущих девушек, которые, втянув голову в плечи, шатаются под тяжестью своей ноши, обливаясь потом и слезами; на еще крепких старух, которые бредут из последних сил, задыхаясь на ветру от приступов кашля; на любящих матерей, которые одной рукой придерживают груз на голове, а другой — оборванного ребенка у груди. Иногда, на повороте горной тропинки, на краю оврага, ветер свирепеет, словно желая унести в своем вихре и вязанки и женщин. Тогда начинается отчаянная борьба: в развевающихся одеждах, с руками, примерзшими к вязанкам, шатаясь, упираясь ногами в острые камни, женщины подвигаются шаг за шагом, ослепшие от пыли, от колючего снега, от страха, а в одной пяди от них зияет разверстая пропасть. Часто, потеряв надежду справиться с ветром, они сбрасывают вязанки на землю и с трудом тащат их за собой на веревке. А когда, добравшись до угольных ям, они с возгласом радости сваливают свой груз, им бросают в лицо, что они ленивы, как свиньи, медлительны, как счастье. «Лучше уж это, чем голод!» — восклицают они и снова пускаются по кручам и склонам за новыми вязанками. Быть может, они думают о женихах, мужьях, отцах, братьях, которые, в свою очередь, влачат жалкое существование, — одни в грязи Понтийских болот, другие в зловонных нефтяных колодцах около Токко; те — среди разбойников и авантюристов Америки, другие — на службе у хозяина, который гоняет их как мулов; а они сами, бедные покинутые женщины, работают до судорог за десять сольдо в день, питаясь хлебом из отрубей, когда он есть, и разделяя этот хлеб с детьми и стариками, оставшимися в хижинах.

Санте Йори глядел на эти мученья с тайной радостью; порой он еще усугублял их грубым обращением и оскорблениями. Он не был счастлив, не был покоен. Мариучча была его женой, но не была близка ему; он всегда чувствовал, что она в доме чужая, будто зашла мимоходом. За четыре месяца он ни разу не видел, чтобы она засмеялась; смирившаяся, угрюмая, она все-таки казалась непокорной, и все в ней внушало подозрение; работала она с каким-то бешенством, с яростью, в которой чувствовалось озлобление; уходила без радости, возвращалась без удовольствия; пренебрегала платьями, которых теперь у нее было много, а к мужу

была равнодушна, так равнодушна, что у него леденело сердце. Санте Йори думал не часто: мысль его была скорее усилием сердца, чем мозга, и легче схватывала события, чем идеи; поэтому он не терялся в бесплодных подозрениях; просто его жена была не такая, как другие, для которых мужья становятся идолами на всю жизнь, — и это причиняло ему горе, черное горе, от которого впору рвать на себе волосы. Душа его жены походила на одну из тех темных расселин, зияющих между скалами, края которых, более светлые, тоже окутаны туманом; он хотел бы рассеять этот туман ценою собственной жизни, и придумывал тысячи нежностей, и сразу же обливался холодным потом при мысли, что она их отвергнет. Все это терзало его сердце и заставляло враждебно относиться к жене. Так постепенно, сами того не замечая, они все больше и больше отдалялись друг от друга; жили рядом, под одной крышей, но казалось, будто стальной клинок лежит между ними, разделяя их. И тогда Сайте охватило подозрение, что она любит другого, — такое естественное, что он удивился, почему оно пришло так поздно; и, в свою очередь, он стал мрачным, недоверчивым, осторожным. Он ухватился за свое подозрение с отчаянием, как утопающий хватается за спасительную доску; и, как утопающего, его носило вверх и вниз по течению, но не прибивало к земле. От этого первого подозрения к нему потянулись тысячи нитей, тонких, легких, обволакивающих, сотканных из поползновений, тревог, желаний, обид, опутавших его своей сетью по рукам и ногам. Он ничего не знал об этом и не замечал, что с каждым часом к сети прибавляется еще одна петля. Любовь в его душе превращалась в мучительную боль: Мариучча могла сделать подлость, обмануть его, предать — он все равно не мог ее возненавидеть, все равно не нашел бы в себе силы плюнуть ей в лицо. Иногда он спрашивал себя, что бы он сделал, если бы она в самом деле оказалась виновной, — и не мог на это ответить: у него начинали дрожать руки и губы, и он плакал, колотя себя кулаками по голове. Он боялся, что окажется слабовольным трусом. Иногда по ночам, в темноте, он, сидя на пне, глядел на пирамиды дров, покрытые землей, медленно сгоравшие для того, чтобы стать углем; порой из какой-нибудь щели вырывались блестящие красные искры, и тогда ему чудилось, что он открывает дверь ада, бросает туда жену и видит, как она горит живьем, извиваясь как змея. Но то были только мгновенья; он внезапно успокаивался, поднимался на обрыв и стоял там подолгу, не замечая холодного ветра и снега, или тихонько входил в свой дом, где она спала, и целовал ее волосы и лицо. Иногда он мысленно производил смотр своим возможным соперникам, но их образы сразу же рассеивались, потому что ни один не останавливал на себе его внимания. Даже Сандро не бросался ему в глаза: славный парень, еще бледный от ран, враг Мариуччиной матери, может быть и самой Мариуччи. И все-таки — вот истинное противоречие! — он чувствовал, что соперник есть: он хорошо прячется, его нельзя поймать, но он здесь, в сердце Мариуччи, живой, молчаливый, сильный и таинственный, подобный тем ведьмам, которые по субботам невидимо высасывают кровь у детей. Впрочем, Мариучча редко ходила в лес и никогда — в деревню; дома за ней наблюдала его мать, которая, по-видимому, тоже подозревала что-то с того самого дня после свадьбы, когда она, по обычаю, пришла убирать комнату молодых. Но это его нисколько не успокаивало. Тем не менее порой у него случались передышки, когда он забывал о своих тревогах; и тогда он весело работал, выпивал с угольщиками и погонщиками мулов и дошел до того, что даже принял поденщиком в число последних Сандро, желая досадить жене. Горбун, узнав об этом, хохотал как сумасшедший. Так и шли дела, как вода по скату.

В таком состоянии духа был Сайте, когда наступило первое ноября. Он рассчитывал вдоволь повеселиться предстоящей ночью. В эту ночь устраивается обед для умерших и факельное шествие. По обычаю мать Санте и Мариучча немало потрудились, приготовляя в доме большой стол: в эту ночь души родных приходят в гости, и для каждой за столом должно быть приготовлено место: направо — женщины, налево — мужчины, на верхнем конце стола старики, на нижнем — дети; а когда все готово, огонь в печах тушат, заливая водой жар и головешки: люди думают, что, может быть, кое-кому и на том свете огня хватает с избытком. Потом читают заупокойные молитвы. В полночь внезапно раздаются звон и крики; все окна освещаются, по темной улице несется толпа народу, кричит, воет, стучит во все двери, и у каждого в руках необыкновенный факел: это палка или шест, а на верхушке его — пустой череп, в глазницах которого светится зажженная свечка. Собственно, это так говорится — череп, а на самом деле его заменяет дырявая тыква. Санте Йори тоже вышел из дому, чтобы рассеяться; женщины отправились вслед за ним, чтобы мертвые могли спокойно пообедать одни. Вместе с веселившейся толпой он добрался до кладбища и увидел, что около каждого креста в землю втыкают палки со светящимися черепами и даже на самые кресты ставят зажженные сальные или восковые свечи. Все эти люди, еле освещенные дрожащим пламенем, сами казались бродившими здесь призраками. Некоторые молились, стоя на коленях, другие, помоложе, шептались в розмариновых и миртовых кустах; многие входили в часовенку или толпились вокруг большой кучи сгнивших грязных столов, на которые когда-то ставили гробы и которые теперь свалили сюда для «кладбищенского костра».

Действительно, немного спустя послышался треск соломы, поднялась спираль дыма, зигзагом взметнулось пламя, и костер озарил все кладбище красноватым светом, отблески которого терялись в темно-сером небе. Священник благословил огонь; и когда все превратилось в пепел, каждый отсыпал себе щепотку в бумажку или в тряпочку, как память об умерших. Именно в эту минуту Санте Йори оглянулся, ища жену. Ее не было. Он пошел в часовню, спросил о ней мать; та ее тоже не видела. Санте почувствовал, как кровь приливает к сердцу, к голове. Потом он подумал, что Мариучча, вероятно, пошла домой; было прохладно, уже брезжила заря, разумеется она могла уйти спать… Он захотел в этом убедиться и побежал домой; никого, кроме, сторожевой собаки и двух нищих, прикорнувших подле стога сена в ожидании, пока наступит день и им подадут милостыню — накормят обедом, приготовленным для умерших. Он пошел обратно; веселые, шумные компании спешили по домам; мальчишки гонялись друг за другом, скользя по выпавшему инею; все, покинув умерших, казалось радовались тому, что живы. Но Мариуччи с ними не было. Где же она? Прошла его мать с другими старухами, прошел священник с церковным сторожем и могильщиком; калитку кладбища уже закрыли, а Мариучча все не появлялась. Он почувствовал сильное желание закричать, громко позвать ее, но у него перехватило горло. Остановившись, он посмотрел вокруг: ничего не было видно, глубокий снег покрывал долину, гора казалась смутной массой, покрытой черными пятнами. Санте снова медленно двинулся по тропинке; ноги у него тряслись, он обливался ледяным потом и чувствовал смертельное изнеможение; наконец он прислонился к стволу дуба, чтобы не грохнуться на землю. Так он простоял несколько минут; стая воронов, каркая, захлопала крыльями около него; он пришел в себя и двинулся дальше. В кустах залаяла собачонка; он поднял камень и изо всех сил запустил им в колючие заросли. Внезапно оттуда вышел человек: то был горбун.

— Одна собака лаяла на другую, — сказал Санте Йори с принужденной улыбкой.

— Лучше уж быть собакой, чем рогатым козлом, — отвечал горбун, держась не слишком близко.

— В доме Йори не держат коз, собака! — вскричал Санте, размахнувшись для пощечины, которая не задела горбуна.

— А может, сегодня там появились козлы? — издевался горбун. Санте бросился на него и схватил его за горло.

— Пусти! — заверещал горбун. — Посмотри-ка лучше вниз.

Санте, не отпуская его, посмотрел. Уже светало. Из сарая Сандро вышла женщина и быстрыми шагами направилась по дорожке к его дому. Это была Мариучча.

— Я следил за ней всю ночь… Они хорошо позабавились, — добавил горбун.

Санте ударил его ногой в живот, так что тот покатился в заросли, и сам кинулся бегом…

Он нашел жену дома — она вынимала соломинки из распущенных волос; он остановился перед ней, желтый, помертвевший, дрожащий.

Она посмотрела на него расширенными глазами, потом медленно сказала, не переставая причесываться:

— Зачем ты взял меня насильно?

Санте Йори подскочил к ней, повалил ее на землю, схватил за косы, обмотал ими ее шею, как двумя черными веревками, и затянул их, затянул обеими руками.