Итальянские новеллы (1860–1914)
Шрифт:
Тото улыбнулся, подошел к ней и взял хлеб.
Они молча ели. Порою глаза их встречались, и тогда они улыбались друг другу.
— Ты откуда? — прошептала Нинни.
Он знаками дал ей понять, что говорить не может, и, разинув рот, показал черный обрубок языка. В неописуемом ужасе девочка отвела глаза в сторону. Тото слегка дотронулся до ее руки; на глазах у него были слезы, он словно хотел сказать: «Не надо, не уходи, хоть ты будь доброй!» Но из горла у него вырвался лишь какой-то странный звук, от которого Нинни испуганно вздрогнула.
— Прощай! — крикнула она убегая.
Но потом они снова встретились
Часами сидели они вместе на солнышке. Тото клал свою большую черную голову на колени Нинни и, словно кот, жмурился от удовольствия, когда малютка, запустив пальчики ему в волосы, рассказывала все одну и ту же сказку про волшебника и принцессу:
— Жил был король, а у него были три дочери. Самую младшую звали Звездочка, у нее были золотые волосы и глаза словно брильянты. Когда она проходила, все говорили: «Ни дать ни взять — мадонна», и падали на колени. В один прекрасный день она рвала цветы у себя в саду и вдруг увидела на дереве красивого зеленого попугая…
Убаюканный ласковым голосом девочки, Тото закрывал глаза и засыпал и во сне видел Звездочку. Слова все медленней и тише лились из уст Нинни, постепенно она замолкала. Шаркая волна солнечного света затопляла эту кучу лохмотьев.
Так провели они вместе много дней, делясь подаянием, засыпая прямо на мостовой, бродя по полям, среди отягченных гроздьями виноградных лоз, с риском, что какой-нибудь крестьянин не ровен час пальнет в них из ружья.
Казалось, Тото был счастлив. Иногда он сажал девочку себе на плечи и мчался во весь опор, прыгая через канавы, кусты, навозные кучи, пока, раскрасневшись как уголь в печке и громко хохоча, не останавливался под каким-нибудь деревом или среди тростника. Нинни, еле переводя дух, смеялась вместе с ним. Но если взгляд ее случайно останавливался на обрубке языка, судорожно бившемся во рту хохочущего Тото, она ощущала дрожь ужаса, пробиравшую ее до мозга костей.
Нередко бедняга немой замечал это и весь остаток дня грустил.
Но какой ласковый стоял октябрь!.. Вдалеке четко вырисовывались темные очертания гор на светлом фоне, где смешивались белый и зеленоватый тона, слегка подернутые лиловатой дымкой, которая, распространяясь все выше и выше, становясь все нежнее и нежнее, сливалась с лазурью небосвода. Нинни с полуоткрытым ротиком спала на сене, Тото, присев рядом на корточках, не сводил с нее глаз. В нескольких шагах от них находился камышовый плетень и два старых дуплистых масличных дерева. Отсюда, сквозь белый камыш и темную листву олив, небо казалось еще прекраснее.
Бедняга немой все думал, думал — кто знает, о чем? О Звездочке из сказки? Об Арапе? А может быть, о желтой хижине под каменным дубом, где одинокая старуха сидит за пряжей, тщетно ожидая его? Кто знает!
Запах сена как-то странно пьянил его: ему казалось, что по жилам его пробегают мурашки, он ощущал во всем теле легкую дрожь, в крови зажигалось пламя, охватывало мозг, и в мозгу вспыхивали странные образы, видения, лучистые очертания лиц, которые тотчас же исчезали, едва блеснув.
Случалось вам видеть, как загорается край жнивья?
Огонь только коснется коротких сухих стеблей, и они тотчас же загораются, краснеют, корчатся и с легким треском превращаются в мертвый пепел, а глаза ваши еще хранят отражение этого пламени.
Нинни ровно дышала, слегка запрокинув
— Вот сумасшедший! — произнесла она своим голоском, напоминавшим порою звук мандолины.
Потом они часто приходили сюда, играли и катались на сене.
В одно ноябрьское воскресенье, около полудня, они стояли под сводами Сан-Рокко. В прозрачно голубом небе сияло солнце, заливая дома неярким нежным светом. В пронизанном этим светом воздухе плыл праздничный звон колоколов. С более отдаленных улиц города, словно жужжание из огромного улья, доносился неясный шум. Они были одни: с одной стороны — пустынная улица Гатто, с другой — вспаханные поля. Тото смотрел на цветущий плющ, свисавший из щели в красной кирпичной стене.
— Вот и зима наступает, — задумчиво сказала Нинни, взглянув на свои босые ноги и выцветшие лохмотья. — Пойдет снег, все кругом побелеет. Нам же негде погреться… А что, мама у тебя умерла?
Немой опустил голову, но тотчас же быстро поднял ее: блестящие глазки его уставились в дальний горизонт.
— Не умерла? Ждет тебя?
Тото утвердительно кивнул. Потом он стал делать и другие знаки, как бы говоря: «Пойдем в мой дом, он там, под горой; там будет и огонь, и молоко, и хлеб…»
Они шли и шли, останавливались на хуторах и в деревнях. Нередко голодали, нередко спали под открытым небом, под телегой, у дверей конюшни. Нинни страдала: лицо ее покрылось мертвенной бледностью, глаза потускнели, губы посинели, распухшие ножки были все в ссадинах. Глядя на нее, Тото содрогался от жалости. Чтобы ей было теплее, он даже снял с себя дырявую куртку и большую часть пути нес девочку на руках.
Как-то вечером они прошли уже больше мили, а жилья все не попадалось. На земле лежал снег толщиной в ладонь, северный ветер кружил снежные хлопья. У Нинни зубы стучали от лихорадки и стужи, она скорчилась на руках у Тото, как змейка. Ее сдавленные вздохи, казавшиеся предсмертным хрипом, острыми ножами вонзались в грудь бедного Тото.
Но он все шел и шел, чувствуя, как сердечко Нинни бьется у самого его сердца… Потом он перестал ощущать это биение. Маленькие ручки, обвившиеся вокруг его шеи, окоченели и затвердели, как сталь, головка свесилась набок. Он издал такой отчаянный вопль, словно в груди его что-то оборвалось. Потом еще крепче сжал в объятиях безжизненное тельце девочки и продолжал все идти и идти вперед по глубокой ложбине сквозь кружащиеся снежные хлопья, сквозь воющий ветер, неистово, неутомимо, словно голодный волк. Он шел и шел, пока не закоченели его мышцы, пока в жилах не застыла кровь. Тогда он упал ничком, все еще прижимая к груди трупик девочки. И обоих занесло снегом.