Итоги № 8 (2014)
Шрифт:
— Несамостоятельной эта должность стала задолго до меня. Последним из могикан был главный архитектор Михаил Васильевич Посохин. Фигура уникальная, принимавшая крупные решения. Но он был и министром, и депутатом. От чиновничьей Москвы на съезде КПСС присутствовало три человека — Посохин, Гришин и Промыслов. И все. Что касается роли мэра Москвы в градостроительстве… Вопрос непростой. Очевидно, что архитектура сильно связана с государственной политикой. При Сталине она была имперской, с размахом, при Хрущеве — социальной, с ее пятиэтажками и борьбой с излишествами. Посмотрите на Калининский проспект, он, как перевязь у Портоса, — с фасада золото, со двора помойка. Сейчас, когда нет единой госполитики в архитектуре, игру делают региональные лидеры. Их политику мы и видим в городах — в Москве, Казани и так далее. Где нет такого лидера, ничего и не происходит — просто множатся утилитарные постройки. В такой ситуации роль главного архитектора — это роль домашнего доктора при власти. Я, например, курю, а мой врач мне говорит: не кури. Но я продолжаю, и если со мной что-то случится, не буду ни в чем его обвинять. Поэтому свою задачу я видел в том, чтобы сказать власти, как и что нужно делать с точки зрения профессионала, а она принимает решение. Считаю, что Москве на руководителей везло. Работал при пяти мэрах — Владимире Промыслове, Валерии Сайкине, Гаврииле Попове, соответственно
Пример работы «доктором» — Гостиный Двор. Его должны были сдавать к 850-летию Москвы. Когда мэр меня назначил ответственным за реконструкцию, я сказал: «Юрий Михайлович, если вы не хотите испортить этот объект, мы его не должны сдавать к 850-летию. Еще нужно два года». Он разозлился, но потом согласился: сдавать не будем, работайте спокойно. И мы стали исторические камушки выбирать, нумеровать их, чтобы реставрировать то, что можно… Второй пример — Манеж после пожара. То, что не спрятали балки Бетанкура за потолком, как это было до ЧП, во многом результат моих усилий. Я Лужкову доложил: «Не надо закрывать». Он услышал.
— Правда, что вы стали архитектором случайно?
— Я действительно случайный архитектор. А вот мои дочери и племянницы — неслучайные: они с детства тусовались в Доме архитектора, ходили в студию «Старт». У них даже была такая фраза: все там — в МАРХИ — будем. Я родился на периферии Москвы, в Сокольниках. Дом стоял почти на железной дороге. Государство тогда, кажется, считало, что люди должны жить на малой родине — то есть там, где работают. Потому железнодорожники жили у дорог, химики возле химкомбинатов и так далее. То, что уже тогда существовал запрет на строительство жилья у вредных производств, никому не мешало селить людей в опасных для здоровья зонах. Мой дом до сих пор стоит, видимо, он так мал, что построить на его месте что-то еще никому в голову не приходит. Мама была филологом, отец — военным моряком. Он, фронтовик, рано ушел в отставку. Интересное имел качество: куда бы ни приходил на работу рядовым сотрудником, быстро становился начальником. А когда настали постперестроечные времена, организовал кооператив, успешно зарабатывал, но все сожалел: вот бы лет 10 скинуть, развернулся бы покруче! В детстве и юности мы с отцом крепко дружили. Когда мама уезжала куда-нибудь, вместе ходили в рестораны, «как настоящие мужики». Считаю себя воспитанником культурного секонд-хенда, потому что все новости к нам в Сокольники доходили довольно поздно. Представьте, в гостях у некоего драматурга поет Александр Галич. Дочка драматурга записывает его на магнитофон, а потом приносит запись в спортивную секцию, где занимается одноклассник нашего соседа… Так запись доходит до Сокольников, правда, в таком качестве, что кто-то должен стоять рядом с магнитофоном и дублировать Галича. По той же схеме до нас доходили распечатки книг… Школа у нас тоже была примечательная. И дело не в том, что в ней был физматуклон, а в том, что работали там уникальные преподаватели. Например, географ, рассказывая о странах, всегда упоминал о сортах вин и табака, которыми конкретная страна славилась… Я учился нормально, но на всех уроках рисовал. Историк говорил: «Пусть рисует, может, архитектором или художником станет». Между прочим, именно его слова заставили меня задуматься. Я ведь собирался пойти в Полиграфический, но потом вдруг осознал, что есть Архитектурный институт, записался на курсы и поступил сразу после школы. Вначале было очень тяжело, никак не мог войти в эту среду.
— Что значит войти в среду?
— Полюбить архитектуру, просто понять ее. Но моему поколению очень повезло с педагогами: нас учили и старые педагоги, еще довоенной закалки, и молодые, очень сильные. С одной стороны, Николай Николаевич Уллас, один из авторов «Лужников», он был замом главного архитектора у Михаила Васильевича Посохина. А с другой стороны, молодая плеяда: Гутнов, Еремин, Русаков… Как сейчас помню, первый проект, который я делал с радостью, был уже на четвертом курсе. Ребятам из семей архитекторов было намного легче, они выросли в этой среде, были воспитаны в ней, как потом мои дочки. В принципе я даже факультет градостроительства выбрал совершенно случайно. Промышленное или жилищное общественное строительство как-то не очень звучало, а тут градостроительство! Мне слово понравилось. В институте было всякое. Выгоняли меня один раз и из комсомола, и из института.
— За что?
— Нам было 17 лет, шел 1969 год. Мы выпустили большую институтскую газету, которая провисела ровно полтора часа, пока мимо не прошел заведующий кафедрой марксизма-ленинизма. Мы немножко намекнули на чехословацкие события, китайские дела и т. д. Самым страшным оказался для меня второй курс: совсем мальчишкой я уже был знаком с третьим секретарем ЦК ВЛКСМ всей страны, который кричал, что мы хуже врагов народа. Это был жуткий год, ситуацию накалили диссиденты и события на Пушкинской. Но нас пожалели. Дали по строгому комсомольскому выговору и оставили учиться. Я, наверное, лучше всех в институте в этом году знал диамат и истмат, потому что на этой кафедре меня гоняли по полной программе…
— Но как же вы с такой черной меткой попали в НИиПИ Генплана — предприятие стратегическое?
— У москвичей строгого распределения не было, имелось право выбора. Трудно было ребятам с периферии. Все, кто хотел остаться в Москве, могли осесть только в Московской области, где давали жилье тем, кто шел работать в проектные институты Подмосковья.
— Дипломная работа у вас была связана с Москвой?
— Нет, это был исторический центр Пскова. С молодости я очень много езжу по России. А Псков взялся делать по простой причине. Жили мы тогда не очень богато, и любая халява приветствовалась. Съездить в Псков за счет института было заманчиво, вот мы с другом Лешей Воронцовым и решили вместе делать там диплом. Мы с ним по жизни вместе идем с самого института: вместе ездили в стройотряды, вместе были в военных лагерях. Еще в студенчестве завели традицию: ехали рисовать на месяц куда-то в глубинку. Устанавливали сухой закон, потому что денег не было. Чтобы разговеться, ухаживали за девушками местными, напрашивались в гости… Псков, окрестности которого мы рисовали в одну из таких поездок, нам очень понравился. Решили его делать, а тут еще деньги платили за командировку. Мы благодаря нашим молодым преподавателям уже считались средовиками среди архитекторов. Если наши старшие братья в основном
После института я собирался жениться и поэтому рассчитал все хитро: устраиваюсь на работу, а положенный после института отпуск потрачу на свадебное путешествие в сентябре. Тут звонит Лешка: «Саша, я в институте Генплана. Тут такая работа, центр Москвы делается! Приходи». Я навестил его, а на следующий день уже вышел на работу и проработал там 18 лет. Снова случай… Я вообще фаталист. Никогда никуда не лезу, но никогда не отказываюсь, когда предлагают. В НИиПИ Генплана очень повезло с людьми: меня учили работать Семен Матвеевич Матвеев, Ростислав Горбанев, с которым мы стали друзьями по жизни. Люди высокого профессионального уровня, великих знаний. Фронтовики в основном. А среднего звена не было: эти засиделись, их потенциальные сменщики не дождались, ушли из профессии — кто в науку, кто в преподаватели, кто в художники. Получился разрыв поколений, поэтому я очень рано стал руководителем. Мне исполнилось 30 лет, я уже был начальником мастерской. И отвечал за Генеральный план. Обычно архитекторы начинают с отдельных объектов, а я начал с градостроительных решений. Первый мой реальный объект появился, когда я стал уже главным архитектором Москвы. Это был Гостиный Двор, работы на котором, мягко говоря, буксовали. Юрий Михайлович Лужков сказал, мол, ты же архитектор. Бери, делай. Взял, сделал.
— Он любил так назначать?
— Любил позвать и поставить перед фактом: ответственный ты, делай. А дальше были и Манеж после пожара, и Крылатское, и многое другое.
— Главным архитектором вас также назначили?
— Меня выбирали. К тому моменту я уже долгое время работал заместителем главного архитектора, которым был тогда Леонид Васильевич Вавакин. Он позвал меня, когда я был главным архитектором НИиПИ Генплана. Заметьте, все это в одном здании на Маяковке: 38 лет проработал, переходя из подъезда в подъезд и с этажа на этаж. Пока не подал в отставку. Но вернемся к назначению. Мне предложили выдвинуть свою кандидатуру. Выдвинул. У меня было два конкурента. Сначала прошло голосование в Московском союзе архитекторов, где моя кандидатура получила абсолютное большинство. А потом уже была создана конкурсная комиссия, в которую вошли Лужков, Ресин, Мороз и архитекторы: ректор МАРХИ Кудрявцев, Гнедовский — Союз архитекторов России, Логвинов — Москвы, и т. д. За меня проголосовали единогласно. Никогда не забуду этот день. Дело в том, что в 10 часов утра были похороны бывшего главного архитектора Москвы Иосифа Игнатьевича Ловейко. Пока мы с ним прощались, заседала конкурсная комиссия. Потом я поехал на Поклонную гору, потому что в то время придумали построить там памятную синагогу. Приехал архитектор из Израиля, собрался солидный народ. Вдруг подъезжает Юрий Михайлович, выходит из машины и с места в карьер: «Товарищи, вот новый главный архитектор Москвы. Александр Викторович, что вы скажете по поводу размещения синагоги?» Я в ответ: «Вы знаете, Юрий Михайлович, место не то и масштаб не тот у здания. Видите, камень стоит закладной? Знаете, что там написано? Аллея защитников Москвы. Но если Аллея защитников Москвы будет с синагоги начинаться, то насколько это идеологически грамотно?» Он кивает: «Да, место не годится. А почему масштаб не тот?» Говорю: «Проект выше храма Святого Георгия, который стоит здесь же». «Ну хорошо, — соглашается, — а куда ты предлагаешь поставить?» Мы пошли с ним вперед, я показал отметку. Там теперь и стоит синагога. Это был первый день.
Потом была встреча с Владимиром Иосифовичем Ресиным. Когда я был вторым лицом в Москомархитектуре, получал от него разносы регулярно, иногда в грубой форме при всех. Но после того как стал главным архитектором, все прекратилось. Один на один в кабинете могли быть выговоры, но при подчиненных, публично — никогда. Уникальное качество большого руководителя. Кстати, Владимир Иосифович первым раскусил и мои актерские приемы.
— В смысле?
— Умею входить в роль, если это нужно для дела. Начал пробовать еще в студенчестве. Едем в военные лагеря или в стройотряд, я себе говорю: «Саш, ты никакой не москвич, не студент архитектурного института, а рабочий или солдат». У меня сразу меняется цвет лица, словарный запас пополняется нужным сленгом. Таким образом легко вписываешься в новую реальность, хотя все мы знаем, как на самом деле трудно адаптироваться в незнакомой среде. И в роль главного архитектора я вживался. Вжился, видимо, крепко, поскольку только на девятом году работы вдруг Владимир Иосифович говорит: «Слушай, Кузьмин, а ты, оказывается, хитрый. Я тебя за простодушного русского парня держал, а ты…» Знаете, есть понятие «кураж». Когда есть кураж, можно сделать все что угодно. Иногда приходилось прибегать к такому методу, как варьирование авторством идеи. Мол, это же вашу идею мы воплотили, проработали… Он проходит со всеми, хотя люди разные. Актерство? Назовите как хотите, но результат был. Очень горжусь тем, что два раза в жизни меня хвалил наш выдающийся искусствовед Алексей Ильич Комеч… Ругал много, но два раза хвалил — за трассировку Третьего кольца и вариант застройки места, где была гостиница «Россия». В ТТК его особенно радовало, что не испортили Новодевичий монастырь, ушли от Рогожской заставы. Я был доволен своей работой…
— И вы никогда не сомневались? Ведь при вас было реализовано много спорных проектов…
— Всегда есть сомнения в том, что делаешь. Была постоянная ответственность, делали ошибки. И знаете, не хочется идти в то место, где эта ошибка допущена. К Военторгу, например, проект сноса и перестройки которого я не подписал. Или в район Балчуга. Там есть два офисных здания, высоту которых мне не удалось сбить. Раньше, когда мы шли по Пятницкой, открывалась красивая картина Кремля. Теперь нет. Но Москва съедает ошибки. Она очень разнообразная, мы с вами еще помним тот Военторг, другие уже нет. Все привыкли к новым панорамам Балчуга. Иногда, правда, не по своей воле ошибался. Приходит как-то ко мне один мой приятель, не буду называть фамилию, и говорит: «Саш, видишь, у меня были окна квадратными, а я их круглыми сделал. Ты, может, переподпишешь проект?» Я переподписал. А оказалось, что объем здания вырос в полтора раза. Хуже всего для человека на ключевой должности — это друзья, от врагов-то знаешь, что ждать… Обманом же построено здание в начале Арбата, напротив «Праги». Но ведь мы видим те ошибки, которые сделаны. А сколько всего удалось недопустить! Например, много лет бизнес пытался влезть на площадку у храма Христа Спасителя, там, где сейчас теннисные корты. Планировали гостиницу-высотку на 400 номеров. Но я уперся — не более 150, дом не должен нарушать высотный регламент. Не стали строить, оказалось невыгодно. Вспомните «Красный Октябрь». Остановили попытки застройки Поклонной горы и сада напротив. То была непростая задача, ибо претендовали на это место очень серьезные люди, наши олигархи. В конце концов территории придали статус зеленой зоны.