Иуда
Шрифт:
— Это так, — кивнул я, припомнив теорию Эверетта. — Совершенно точно есть мир, где вы никогда не встречались лично, но при том были противниками на поле сражения. Наверняка есть мир, где вы, ваши величества, не только никогда не ссорились, но и являетесь лучшими друзьями. И есть тот мир, в котором мы с вами обретаемся — со всей текущей обстановкой и отношениями.
— Вы противоречите постулатам церкви, которые гласят, что мир был создан Богом в единственном числе, — едко усмехнулся Карлуша.
— Это постулаты католической церкви, — возразил ему Пётр. — Папам римским
— Тем более, что реальность тоже им противоречит, — я тоже вставил свои «пять копеек». — У Полтавской баталии в моем учебнике истории была совсем другая дата. Лучше новый мир или хуже того, откуда я пришёл — Бог его знает. Я со своей стороны сделал, что мог, чтобы хоть немного исправить…ситуацию.
— С вашей точки зрения — исправить, — холодно заметил Карл.
— Вы совершенно правы, ваше величество. Однако даже в том положении, в каком вы сейчас находитесь, есть и светлые стороны.
— Возможно, но я их не вижу.
— Это оттого, что вы скорее Ричард Львиное Сердце, чем Александр Македонский, — усмехнулся я.
— Вы давно намекаете, что я не политик. Да, я не политик — я король. Политикой пусть занимается мой канцлер.
— Королевские ошибки дорого обходятся подданным, — я пожал плечами. — Я не призываю вас думать о благе шведов — это бесполезно. Но я прошу вас подумать о том, какой след вы оставите в истории. Хотите, чтобы вас и здесь помнили, как неудачливого авантюриста?.. Нет? Я так и думал.
— Иной раз, когда я говорю с вами, складывается полное ощущение беседы со школьным учителем, — покривился Карл.
— Так я и есть школьный учитель, — усмехнулся я. Пётр Алексеич, помнится, расколол меня быстро, а этот только сейчас догадался. — Просто учебник истории у меня слегка толще, чем тот, что был в своё время у вашего величества.
— О. Должно быть, потому мне не было скучно на…ваших уроках, — швед внезапно рассмеялся. — У вас было грандиозное преимущество, вы играли мной как кошка с мышью. И всё для того, чтобы переменить историю и вернуться домой. Как по мне, то это кристальной чистоты эгоизм с вашей стороны — играть людьми ради приватных интересов.
— Значит, мы с вами занимаемся одним и тем же, ваше величество.
— Не стоит равнять нас, — произнёс Карл. — Кто я — и кто вы?
— Как вы изволили заметить, ваше величество, у меня грандиозное преимущество. Это нас в какой-то мере уравнивает.
Надо же: мои слова, кажется, заставили Карлушу призадуматься. Хороший признак, пациент скорее жив, чем мёртв… Пётр сделал большую ошибку, полагая Карла взрослым и разговаривая с ним как с равным. А шведский король в свои двадцать семь ведёт себя почти как мои подопечные из девятого класса. Я и говорил с ним так же, как с учениками — и гляди-ка, сработало.
— Ну, что ж, господин учитель, я запомнил преподанный вами урок, — не без едкой иронии проговорил Карл. — Впредь постараюсь действовать куда осмотрительнее…с моей точки зрения.
— Это наилучшее, что вы можете сделать, ваше величество, — сказал я, хотя сильно сомневался, что этот великовозрастный старшеклассник не забудет
— Я его понимаю.
— Вы, в отличие от гетмана, не стали совершать сомнительные сделки, — подкину-ка двусмысленность, пусть покумекает, ему полезно.
Пока мы обменивались мнениями, Пётр Алексеевич внимательнейшим образом нас изучал. Вот ведь хитрый жук: столкнул обоих лбами и наблюдает, выводы делает. Ломать ему эту игру я не хотел. А сейчас, если правильно понял его мимику, государь Карлушу сплавит за караул, а со мной уже будет беседовать всерьёз. Главное-то я сделал — заставил шведа задуматься и, вероятнее всего, подтолкнул к мысли о заключении союза с Россией. Карлу безразлично, против кого воевать, он как Портос — дерётся просто потому, что дерётся. Пётр ему тоже не нравится, но есть в Европе и другие коронованные личности, которых он бы с удовольствием увидел на виселице. Потому если и воевать, то лучше, если побившая тебя армия будет теперь на твоей стороне. Это политика, и на канцлера он такой важный вопрос уже не спихнёт.
Беседа надолго не затянулась, и завершилась примерно так, как я и предполагал. VIP-шведа проводили в его апартаменты, а мне Пётр Алексеевич учинил едва ли не допрос с пристрастием.
— Пошто со шведом словно с недорослем говорил? — он тут же начал мне, как тот мифический орёл, клевать мне печень.
— Потому что недоросль и есть, — покряхтел я, чувствуя тупую боль в грудине. — Ты, государь, с ним как со взрослым мужчиной говорил, а он мне моих учеников напомнил, даром, что дяде уже под тридцать. Задержка в развитии, бывает.
— Занятно, — сказал Пётр. — Говорят, шведы его любят, хоть король сей лет десять уже дома не бывал.
— Видать, за то и любят… Бог с ним, с Карлом, Пётр Алексеевич. У меня любопытные результаты по беседам с посланниками. Изложил, как водится, письменно, — я вынул из широкого рукава праздничного кунтуша свернутые в рулон и перевязанные шёлковой лентой бумаги, с почтением, как заведено в этой эпохе, передал их адресату. — Предполагаю попытку свержения Карла, ибо из Лондона в Стокгольм тоже прибыл посланник королевы. Говорят, между ним и принцессой Ульрикой-Элеонорой идет переписка, весьма далёкая от амурных тем. Возможно, принцесса поднимет перед риксдагом вопрос о лишении брата короны, поскольку он находится в плену.
— Отчего Каролусу сие не открыл?
— Не от меня он должен это узнать, государь, уж прости. Такую весть может принести только тот, кому Карл полностью доверяет.
— Ладно, устрою сие, — Пётр, бегло прочитав мою докладную, сунул бумаги в карман. — Теперь вернёмся к прежнему разговору. Ты сказал, что желаешь домой вернуться, а как — не ведаешь. Подумалось мне, будто перемены, из-за тебя случившиеся, и должны привести к тому.
— Если никто не помешает.
— Ясно. Сам-то что можешь с этим поделать?