Иван Берладник. Изгой
Шрифт:
– С возвращением, княже, - загомонили бояре.
– С доброй вестью тебя! Заждались уже!
Ян Мокеич присоединился к Ивану и, оставив Мирона в сенях, молодой князь прошёл в терем.
В большой палате на стольце сидела мать, полячка Аглая. От неё унаследовал Иван влажные глаза, на которые уже с четырнадцати его годов заглядывались девки и боярышни. Рано овдовев, княгиня Аглая подурнела, но сейчас улыбалась, как в молодые годы, когда ещё был жив любимый муж и младенец только бился под сердцем. Подле неё стояло трое незнакомых бояр.
– Сын, - княгиня заблестела глазами, - радость у нас. Пришли послы из Галича, со словом к тебе.
Иван ещё в передних сенях соросил опашень и шапку, сейчас только тряхнул волосами, проходя к стольцу рядом с матерью:
– Будьте здравы, мужи галицкие. Что привело вас в Звенигород? Есть ли вести от стрыя моего, князя Владимирки Володаревича?
Стоявший впереди боярин, великий ростом, плечистый, зверообразный ликом, кашлянул и важно прогудел - словно вечевой колокол прозвонил:
– Прибыли мы к тебе от города Галича, стольного града Червонной Руси. А слово наше к тебе такое - хочет видеть тебя Галич на своём столе князем. На том кланяемся и просим - иди к нам и княжь у нас по всей роте!
Иван переглянулся с матерью.
– Неужто так? Зовёт меня Галич?
– Истинно реку, - боярин Избигнев размашисто перекрестился, - весь Галич за тебя встал.
– А князь ваш? Князь Владимирко галицкий что же? Он… жив?
– Жив князь, да только Галичу он не надобен. Ты - наш князь. Тебя хочет Галич.
Теснившиеся вдоль стены бояре зашушукались, выжидательно поглядывая на молодого князя. Были среди них те, кого радовал его взлёт, были такие, кто хотел дождаться его отъезда, а были и те, кому не в радость была такая весть. Самому Ивану было и сладко, и страшно. Вот и сбылись мечты. Открылись перед ним дороги. Стольный Галич, первый город Червонной Руси! Ему ли мечтать о таком при жизни стрыя?
До вечера не находил Иван себе места. Закатил в честь дорогих гостей пир горой, где подавали жареную кабанятину - того самого секача, что порвал Волчка, - и прочую дичину. Пил меды, опрокидывая чашу за чашей, слушал гусляров и хвалебные речи бояр, сам кричал что-то в хмельном угаре, а в голове стучало одно: «Галич… Галич… Галич…» - будто конские копыта выбивали дробь по пыльной дороге. Тут же клялся галицким боярам, обещал всё, что ни попросят. А не грех и раздавать обещания! Они ему вон какой подарок сделали!
Наконец вывалился из душных сеней, где вперемешку с боярами пировала дружина. Зимняя ночь вызвездила небо, подморозило. Где-то далеко постукивала колотушка сторожа. Забрехала собака за забором. Ощупью, хватаясь за резные балясины, Иван побрёл вдоль гульбища, толкнул маленькую дверцу, шагнул, как провалился, во тьму подклети.
Вот знакомая клетушка. На нетерпеливый стук послышался испуганный полусонный шёпот:
– Кого ещё нечистый несёт?
– Я это, Милена.
– Ой, лишенько!
Ключница распахнула дверь, и Иван чуть не упал на подставленные руки. Женщина втащила его к себе, торопливо затеплила в светце лучину. Иван сидел на её постели, откинувшись, и жадно дышал. Запалив огонь, ключница встала над ним - простоволосая, в длинной белой сорочке, под которой просматривались налитые груди и широкие бедра.
– Почто сейчас-то?
– молвила она, когда Иван, часто задышав, сгрёб её в охапку, прижимаясь лицом к её животу.
– Ночь-полночь… - а сама уже запустила пальцы в тёмно-русые волосы князя.
– Уезжаю я, Милена, - поднял голову Иван.
– В Галич, княжить.
– Согласился?
– ахнула ключница.
– А чего нет? Судьба это моя. Весь век не просидишь на одном-то месте.
– Сокол… Улетишь - не воротишься, - Милена взяла лицо Ивана в ладони, наклонилась, и он жадно поцеловал её. Потом рванул на себя, усаживая на колени, полез, не прерывая поцелуя, ей за пазуху, нащупывая тёплую мягкую грудь. Милена вдруг застонала, чуть отстранившись.
– Ты чего?
Но ключница лишь блеснула в темноте слезинками на ресницах:
– Соколик мой… на кого ж ты меня бросишь-то?
– Ничо, - с напускной суровостью ответил Иван.
– Бог даст, ещё будем вместе-то…
– Не будем, - всхлипнула Милена и обняла князя за плечи, привлекая к себе на ложе.
– Ты - князь, а я раба твоей матушки.
– Ну, будя, будя! Я к ней с радостью, а она - слёзы лить…
– Да я радуюсь, радуюсь, - торопливо соглашалась Милена, а Иван уже тянул подол её сорочки, открывая белое женское тело.
– Только забудешь ты меня в чужой-то стороне!
А сама послушно разводила ноги, подставляла его поцелуям губы, шею и плечи и старалась не думать о том, что ей-то уже никогда не забыть своего князя. И что никогда она уже не скажет ему о той радости, которую пока знала только она одна…
И стояла потом, прячась за высоким крыльцом, утирая слёзы концом платка, и любовалась напоследок на своего любимого, как гарцевал он на прощанье по двору, как склонил голову под руку благословившей его матери и как ускакал в распахнутые ворота. И всё загадывала - коли обернётся, увидимся мы с ним.
Но Иван Ростиславич не обернулся. Перед ним лежала широкая дорога, ждали его стольный Галич, честь и слава. И когда несколько дней спустя стоял на вечевой ступени, слушал крики толпы, перезвон колоколов на Успенском Соборе и целовал крест Галичу, скрепляя роту клятвой, пело и ликовало всё в его душе. И на глаза наворачивались непривычные слёзы радости.
Знатной охотой потешил Витан Судилич князя Владимирку. Загнали в роще над рекой Туров - добыли двух коров и быка. Княжич Ярослав меткой стрелой подбил молодого оленя, нежданно-негаданно выскочившего на загонщиков. Тот вовремя заметил меж деревьев всадников, сдержал бег, поворачивая вспять, но Ярослав был проворнее - калёная стрела вошла оленю в бок, а потом добить раненого зверя ничего не стоило.