Иван Безуглов
Шрифт:
Таня с волнением взяла вишнево-красную трубку.
– Алло?
– спросил Иван по-английски.
– Это я, - сказала она срывающимся голосом.
– Иван, ты хорошо устроился?
– О да, я очень благодарен Верлену. Ты убедилась, что это одна из лучших гостиниц в городе? Я даже успел сходить в бассейн. А ты? Куда ты подевалась? Я звонил тебе.
– У меня все хорошо, Иван. Ты можешь выполнить одну мою просьбу? Всего одну?
– Какую же?
– в голосе его звучала непритворная радость.
– Иван, сейчас я поднимусь к тебе. Дай мне, пожалуйста, прочитать этот проклятый сценарий. Я
– Танечка, - голос Ивана дрожал, - когда я только что я звонил тебе в номер, я хотел сам отнести тебе эту книгу. Она жжет мне руки, и я нуждаюсь в твоей помощи.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
С волнением листая злополучный сценарий, Таня начала понимать то извращенное удовольствие, которое извлекал из его сочинения пресыщенный эстет Татаринов.
Да! Эта гнусная рукопись была призвана смутить Ивана - ее Ивана!
– и заставить его поддаться притязаниям Шахматовой.
Как и следовало ожидать, главным героем оказался привлекательный и успешный, хотя и не слишком порядочный бизнесмен. Ничтожный Татаринов прилагал все свое скромное дарование литературного сноба к тому, чтобы описать жизнь, о которой он представления не имел, да и не мог иметь. И хотя его герой не сочинял поэм и мадригалов, как автор сценария, зато ассигновал порядочные средства не на помощь бедноте, а на процветание худосочных литературных журнальчиков. Описывая же деловую активность своего героя, Татаринов безбожно путался в простейших понятиях, не умея отличить подтвержденного аккредитива от безотзывного и не подозревая о разнице между трестом и товариществом на вере.
Героиня, появившаяся к третьей главе, была еще красивее, чем Шахматова, но, в отличие от своего прототипа, была беззащитной и робкой душой... и уже пятнадцать лет безутешно страдала по герою, некогда бросившему ее ради бизнеса. Тане хватило неполного часа, чтобы проглядеть всю рукопись - и тут изящный белый телефон на тонконогом столике издал мелодичный звонок.
Верлен, рассыпаясь в любезностях, приглашал их со Светланой на ужин.
Таня, вся полная гнева и ревности, решила появиться в компании Татаринова и Шахматовой в полном блеске. И когда она спустилась в ресторан, бессовестный сценарист даже отвел глаза. О нет, эта высокая, длинноногая блондинка в льняном итальянском костюме песочного цвета, с аметистовым кольцом и аметистовым браслетом - которые, может быть, стоили в десять раз меньше, чем драгоценности Шахматовой, зато были куда элегантнее - меньше всего была похожа на белую мышку.
Это женщина с живой алой розой на левом плече была готова сражаться за свою любовь и за свое человеческое достоинство и с лицемерным сценаристом, и с циничной актрисой, и даже с гостеприимным Верленом, который смотрел на нее с нескрываемым восхищением.
Впрочем, спустившийся сразу вслед за ней Иван тоже, казалось, утратил свою обычную мягкость. Облаченный в свой лучший парижский костюм, в белоснежную рубашку и строгий синий галстук, он был решительным, чуть жестковатым, - словом, таким, каким она привыкла видеть
– Позвольте представить собравшихся, - засуетился Верлен, обеспокоенный тем, что Иван с Таней, не договариваясь, сели рядом друг с другом на мягких стульях, обитых серо-зеленой гобеленовой тканью, а он оказался на другом краю стола.
– Иван Безуглов, звезда российского делового мира. Анна Шахматова, о которой можно ничего не рассказывать, - он усмехнулся, - Татьяна Алушкова, секретарь-референт фирмы нашего русского партнера...
Таню покоробило от этой неуклюжей грубости. Почему он представил прежде всего Ивана с Анной? И почему он с такой пренебрежительной ухмылкой говорил о ее работе?
– Госпожа Алушкова - практически второй человек в компании, - заметил Иван, и она взглянула на него с благодарностью.
– Так всегда у нас, бедных женщин, - лицемерно хихикнула Анна, - мы на почетных, но вторых местах... мы царствуем, но не правим...
– Не прибедняйся, Анна, - вступил Татаринов, - разве ты не играешь в нашем фильме главную роль?
– Да, но эта роль по определению женская, - отпарировала она, пытаясь казаться остроумной. В ее узких черных глазах Тане чудился холодный, злой блеск, как у пантеры, опасающейся упустить верную добычу.
– Но ты еще не всех назвал, Верлен.
– Всего два года назад я мог бы представить нашего добрейшего Алексея как скромного сотрудника рекламного отдела фирмы "Верлен и Рембо", - сказал Поль.
– Вот как поворачиваются людские судьбы.
– Почему вы ушли с этой работы, господин Татаринов?
– спросила Таня.
Татаринов, видимо, никогда не расставался со своей миниатюрной стопочкой. Вопрос заключался только в том, когда он успевал ее наполнять. Он посмотрел на собеседницу с вызовом. Подобно всем снобам, сценарист отличался болезненным самолюбием.
– Осмеливаюсь считать, - сказал он, - что изящная словесность удается мне несколько лучше, чем реклама. Вы не читали моего романа, госпожа Алушкова?
– Только отрывки в "Литературной газете", - солгала Таня. Ей, не умевшей кривить душой, не хотелось отравлять обстановку на этом ужине, первом в Монреале.
– Жаль, - Татаринов зевнул.
– Изящная вещица. Кроме того, на монреальские экраны вскоре выйдет фильм, снятый по этой книге. Вряд ли, впрочем, он пойдет слишком широко, - торопливо добавил он, - в Канаде, как и в Америке, да, впрочем, и во всем мире, не в чести настоящее искусство. Даже получающее премии на фестивалях.
– Вы довольно самоуверены, - не удержалась Таня. Сердце ее кипело негодованием от обиды за Ивана, которым хотел манипулировать этот небритый и неопрятный эмигрант.
– Жизнь заставила, - Татаринов пожал своими узкими плечами.
– Лучше бы она заставила вас писать так, чтобы читатель не думал о том, настоящее ли это искусство, а просто наслаждался им, узнавал о жизни новое, учился светлому и справедливому. И главное, чтобы ваши романы были ближе к жизни, а не к вашим болезненным фантазиям. Даже по тем фрагментам чувствуется, как оторвались вы от реальных трудностей России.