Иван-да-марья
Шрифт:
Чем дальше, тем чаще Бунин возвращается к чрезвычайно высокой оценке прозы Зурова, которая впервые зафиксирована в «Грасском дневнике» Г. Кузнецовой еще в конце 1928 года: «Вчера, когда мы одни гуляли вечером, он <Бунин> бранил рощинский роман, ему дали прочесть две главы — и говорил, что никто в сущности не умел написать войну по-настоящему. Отчасти тронул ее правильно Зуров». В письме Зурову в июне 1950 года Бунин хвалит его рассказ «Русская повесть»: «О Вашем рассказе в „Новоселье“. Вы знаете мое мнение — много истинно превосходного».
В эти годы Бунин иногда даже, пусть в присущей ему ворчливой манере, но признается в том, что ему недостает Зурова: так, 19 августа 1950 года В. Н. пишет Зурову, который уехал на лето: «Ян скучает по Вас: „дурак, сидит
Когда Бунин умирал (он умер 8 ноября 1953 г.), Зуров находился на лечении в психиатрической клинике и вышел оттуда 12 декабря. Кошмары, мучившие его, проглядывают в составленном им завещании, датированном 24 января 1953 г.: «В случае моей смерти (или же исчезновения) все мои рукописи, черновики, записные книжки переходят в собственность Веры Николаевны Буниной».
Кое-кто из друзей Буниных при известии о болезни Зурова сразу стал настаивать, чтобы он не возвращался в семью. Вопрос этот так и не был решен, хотя, судя по некоторым записям В. Н. Буниной, ему действительно предстояло жить отдельно. Однако волей судьбы он прожил в одной квартире с Верой Николаевной еще 8 лет, до ее смерти. Еще в самые первые месяцы после приезда Зурова во Францию она окрестила его Питомцем, таким он оставался для нее всю жизнь. Его, человека со сложным, но вполне сложившимся характером такое отношение иногда раздражало, но ее альтруизм был безграничен. Той же Т. Муравьевой-Логиновой, которая хорошо знала обстановку в семье Буниных, в ответ на соболезнования по поводу смерти мужа и беспокойство о ее жизни Вера Николаевна написала, что чувствует в себе силы и необходимость жить: «Нужна я и для Лени: он вернулся домой 12 декабря. Таким милым, заботливым и добрым он никогда не был».
И все же болезнь, хотя и редко, но давала о себе знать. Может быть, поэтому так и не был завершен тот самый «Зимний дворец», работу над которым Зуров не прекращал до самой смерти — опрашивал очевидцев штурма, читал все, что издавалось об Октябрьской революции. Замысел был дерзкий и в своем роде уникальный: трилогия о приходе революции в обе столицы и в провинцию. Возможно, эта изнурительная работа и стала одной из причин его болезни. Иногда казалось, что конец романа близок, вот-вот будет поставлена заключительная точка. В. Н. Бунина, славившаяся в среде парижской эмиграции умением доставать деньги на благотворительные цели, начала сбор средств на издание «Зимнего дворца» и в январе 1951 года собрала уже 110 000 франков, но считала, что на издание книги «нужно еще в полтора раза больше». Впрочем, роман все еще писался. В августе того же года она помечает в дневнике: «Расстраивает и медленность работы Лени». В то же время она знает: «Говорить с Леней нельзя. Он начинает волноваться и кричать, что я „срываю его с работы“».
Собранные по подписке деньги ушли на лечение в клинике. Семь лет спустя подписчикам рассылают сборник рассказов Зурова «Марьянка», и они довольны: рассказы в самом деле отменные. У Зурова были замечательные читатели. Историк Г. В. Вернадский писал ему о «Марьянке» из США: «…читаю Вашу книгу — очень хорошо! И не только люди — и звери, и птицы, как живые, и природа так ярко чувствуется, и под современностью проступает глубокая старина». Последний из «царскоселов», поэт Д. Кленовский вторил ему из Германии: «Лишь теперь удалось мне наконец ее <„Марьянку“> прочесть, и я спешу выразить Вам искреннее восхищение! Книга сделана из того превосходного и благородного материала (в самом широком смысле этого слова), который стал постепенно в нашей литературе редкостью и встрече с которым радуешься поэтому особенно. Не могу выделить отдельных вещей, все прочел с наслаждением, чувствую, перечту еще не раз — такое ощущение бывает только при соприкосновении с подлинным произведением искусства! Еще раз спасибо за то, что порадовали меня этой прекрасной книгой! Жаль, что не знаком с другими Вашими произведениями!»
В архиве Зурова сохранились схожие по эмоциональному настрою письма ученых, литераторов, историков — Питирима Сорокина, Владимира Варшавского, Сергея Шаршуна, Аллы Головиной, Николая Андреева. И все — о «Марьянке».
Над повестью «Иван-да-марья» Зуров работал, отложив на время роман; работал, не раз отвлекаясь. Историю создания/несоздания этой повести можно найти в его письмах Милице Эдуардовне Грин, его знакомой еще по Латвии, пожалуй, единственному его другу после смерти В. Н. Буниной. Ежегодно Зуров проводит у нее в Шотландии по два-три месяца, она трогательно о нем заботится, посылает ему продукты, витамины и необходимые лекарства. С ней Зуров предельно откровенен.
Кажется, первое по времени упоминание о повести встречается в его письмах М. Грин 1956 года: вначале он просто пишет о повести, над которой работает, затем сообщает: «Повесть я назвал „Иван-да-марья“». К этому моменту в его сознании, видимо, уже вполне сложились и сюжет, и интонация будущего произведения, и та нелегкая задача, которую он взялся выполнить: «Повесть требует большой работы, так как она внутренне сложна, а внешне как бы до предела проста» (письмо от 30 октября 1956 г.).
Метод работы Зурова всегда напоминал известное высказывание Микеланджело о том, что он берет глыбу мрамора, отсекает от нее лишнее, и на свет рождается статуя. Разница лишь в том, что глыбу Зуров тоже создавал сам. Он пишет во много раз больше, чем ему может потребоваться: «Дни летят, я все еще печатаю повесть, но, слава Богу, печатанье подходит к концу. Много было набросков сверх меры. Много лесов, щепок и кирпичей. Скоро начну, с величайшим удовольствием, выбрасывать лишние места, сокращать. И сердце мое тогда успокоится» (23 января 1957 г.).
Повесть создается из множества элементов — собственного жизненного опыта, воспоминаний, своих и чужих, сведений из многих и многих областей жизни. Все это до поры западает в Зурова, а после выплескивается на страницы его книг. И люди, которых он знал, которые заложили свой камень в здание его повести, остаются с ним, даже уходя из жизни: «Я Вам писал, что мы с Верой Николаевной (в прошлом году) были в гостях у князя Урусова! Там я познакомился с полков<ником> Исаевым. Он мне кое-что рассказал (необходимое для повести). Я проверял себя. Так ли, правильно ли я написал жизнь офицера. Недавно полковника Исаева похоронили» (31 января 1957 г.).
В. Н. Бунина, разумеется, знала о замысле и, как всегда, торопила Зурова: «Может быть, пришлете какой-нибудь кусок из новой повести?
Пора начать Вам появляться» (письмо от 21 августа 1957 г.). Как всегда, бескорыстно переживая за Питомца, она предлагала свои услуги по перепечатке. Но Зуров не выпускал повесть из рук: шлифовал, сокращал, оставлял на месяцы, иногда на годы, уже сам понимал, что работа чересчур затянулась, но не в силах был завершить замысел.
Перед очередной поездкой в Шотландию в гости к Милице Грин он покаянно пишет: «Рукопись я привезу. Который раз я забираю с собой! Подумайте, милый друг, мне даже перед Мариной <дочь М. Грин> стыдно. Сколько прошло лет и каких лет!!! Но теперь я эту повесть отделаю. Внут<ри> уже все связано; многое я изменил» (27 июня 1962 г.).
«Рукопись я привезу» — должно означать, что он завершит работу еще до отъезда, однако и полгода спустя речь идет все о том же: «Засел за повесть. Сильно ее продвинул. Сейчас работаю по утрам энергично. Давно этого не было» (15 января 1968 г.).
Еще три года — повесть не закончена, более того, впечатление такое, что Зуров движется вспять: «Рукопись „Иван-да-марья“ я вытянул из-под вороха накопившихся записей, газет и бумаг. Крепко еще не засел. Работу веду подготовительную» (11 января 1966).