Иван Грозный. Исторический роман в трех книгах. Полное издание в одном томе
Шрифт:
Когда шел этот разговор, в соседней комнате стоял сельский мельник, которого для размола зерна вызвал на усадьбу Курбского Иван Колымет. Услыхав имя Софии Каменской, он стал прислушиваться к громко говорившему Колымету.
Князь Курбский выразил неудовольствие, что Иван Колымет без его ведома делает то, что не по душе ему, князю.
Колымет резко и грубо ответил князю, что он – не раб ему и не холоп. Ранее он был дьяком в Посольском приказе, а это чин немалый. Он может думать по-своему.
Курбский закричал на него, чтобы он «вон ушел от него».
Обозленный,
– Чего ты тут толчешься? Не до тебя мне сегодня. Приходи завтра.
Мельник поклонился и ушел.
Почти бегом направился он по дороге на усадьбу Каменской.
Найдя в конюшне Игнатия Хвостова, мельник передал ему все, что слышал в доме Курбского.
– Меня сочли изменником! – ужаснулся Хвостов. – Что же мне теперь делать? Я – изменник!
– Госпожа тебе доверяет... Она тебя жалеет. Но она тебя и любит. Ей не надо ничего говорить. Возьми ночью лучшего коня в ее конюшне и скачи к московскому рубежу. Он не так далеко отсюда. Скачи, не теряй времени, – сказал старый мельник-литвин.
Затем он на ухо прошептал Игнатию:
– А чтобы твой царь встретил тебя не плахой, а с приветом, возьми у меня... Там я, на мельнице, спрятал планы польского воеводы. В лесу хмельной пахолик [138] потерял. Вез он планы те в Краков. В них царь найдет то, что ему нужно, и знать он будет то, чего, по мысли Замойского, царь не должен знать...
138
Слуга, оруженосец; здесь – гонец.
Наступила ночь. Луна то скрывалась в темных косматых облаках, то снова появлялась в полной своей красе.
Пани София веселилась с приехавшими к ней погостить родственниками. Из окон замка доносились песни, топот плясунов, звеневших своими шпорами, крики, веселый, хмельной шум...
Игнатий потихоньку оседлал самого быстроногого коня, спрятал под нательную рубашку большие листы бумаги, что дал ему мельник, и, выведя тихонько коня в ближайшую рощу, вскочил на него и помчался по дороге прочь из усадьбы.
Мельник перед этим ему указал, где лежит ближайший путь к московским рубежам.
– А коли кто будет дорогой спрашивать, куда путь держишь, скажи, в замок «Отрада». Там живут сестры пани Каменской, – сказал мельник.
Простились они, как родные. Литвин обнял Игнатия и поцеловал, пожелав ему благополучного пути.
Долго смотрел старый мельник вслед скачущему на коне Игнатию, спрятавшись в стоге сена. На глазах его сверкали слезы.
Темнее тучи Никита Годунов. То, что ему сегодня сказали в Разрядном приказе, убило его, повергло в страх и тоску, – государю стало известно об измене Хвостова Игнатия, который состоял у него, Никиты, на службе и столь продолжительное время жил у него в доме.
Теперь жди грозы. Борис Годунов и тот уже не заезжает на его усадьбу, как бы избегая иметь дело
В Приказе тоже шепчутся при его появлении.
Феоктиста Ивановна, услыхав обо всем этом от него, горько расплакалась.
– Что же это такое?! – причитывала она. – С отцом моим сотряслась такая ж беда, и в ту пору от нас все откачнулись, а теперь то же самое с супругом моим, Никитою Васильевичем! Какое лютое время!
Она скрывала многое от своего мужа. О, если бы узнал теперь Никита Васильевич, как она обнимала по-матерински изменника, как иконою его благословила в дорогу, как допускала тайные встречи Анны с Игнатием! Беда была бы тогда ей и дочери Анне.
Никита сидел один в горнице, когда к нему подошла Анна и, упав на колени, проговорила:
– Батюшка мой родимый, отпусти меня в монастырь. Думала я, думала, да и надумала уйти от суетной жизни в монастырь, замаливать свои грехи... Не могу я больше жить так, как живут другие люди. Незачем мне больше жить в моем тереме, коли Игнатий изменником царю и родине стал...
Горькие слезы проливала она, говоря это.
Испуганная ее плачем и причитаниями, выбежала из своей комнаты Феоктиста Ивановна.
– Что ты, доченька?! Что ты, неразумная?! Бог с тобою, сердешная! Можно ли так говорить, милая?!
Еще настойчивее после слов матери стала проситься в монастырь плачущая Анна.
Никита Васильевич сидел молча, безучастно глядя на жену и дочь. Все рушилось, все гибнет: и его многолетняя, честная служба царю, и его семейный уют, и надежды на тихий отдых в старости после службы. Куда идти? К кому обратиться? Да и что он будет говорить? О чем?!
В такие трудные для царя, для отечества дни – измена! Что можно придумать позорнее, преступнее, грешнее этого? Сам бы он, Никита, теперь, попадись ему в руки Игнатий, убил бы его из пищали либо стащил бы его в застенок для страшных мучений. За измену родине – все дозволено, все священно и Богу угодно. Игнатий Хвостов – Иуда?! Так ли это? Может ли это быть?
Как во сне, слышит Никита Васильевич голос дочери: «Отпусти, отпусти!» и плач жены.
Вдруг он вскочил и, хлопнув изо всей силы рукой по столу, закричал диким, чужим голосом:
– Нет совести у вас! Молчите!.. Не шумите!.. Прочь! Вы только о себе! Себялюбцы.
Мать и дочь в испуге побежали на свою половину. Никогда Феоктисте Ивановне не приходилось слышать такого крика от мужа.
– Чего ревете?! – продолжал кричать Никита. – Может быть, попусту болтают... Гляди, ничего и нет!.. А вы ревете!
В это время на дворе появился верховой.
Никита затрясся, увидев его.
– Собирайся, Никита Васильевич, государь тебя требует, – проговорил, не слезая с коня, знакомый Годунову стрелецкий начальник кремлевской стражи Анисов.
– Ладно. Обожди, – глухо ответил Никита.
Опять вбежали в горницу мать и дочь, вцепились в Никиту Васильевича:
– Не пустим! Не пустим!
– Глупые, отстаньте! – стараясь сохранять спокойствие, проговорил Никита. Вырвался из их рук и быстро пошел во двор.