Иван Калита
Шрифт:
– Епископ, епископ… - пробормотал Узбек, - колдун… Где митрополит?!
– Едет, царь-батюшка!
– готовно отозвался Калита.
– Едет…
Узбек вновь сгорбился, чётче прорезались глубокие морщины щёк.
– Во Пскове и всегда сидели твои коромольники, царь-батюшка! Галицкий князь Фёдор наместничал, сынок еговый и братец Борис Дмитровский, оба из руки Михайлы Ярославича, покойного супротивника твоего! Дак теперь вот и князя Александра Михалыча приняли! И волость-то Тверская ещё за им, нать бы её Костянтину…
– Крови хочешь, князь, - возразил Узбек, покачав головою, - мстить хочешь! Нехорошо! Не нада! («Не нада» прибавил по-русски, остро глянув опять в лицо Калите.) Толмачи, тот и другой, засматривая в рот хану и Калите, переводили слово в слово. Иван, добре понимая речь татарскую, успевал, услыхав вопрос Узбека, ещё и обдумать ответ, пока толмач переводил ему ханские слова.
– Ярлыки возьмёшь, кто дань будет давать Орде?
– спросил вдруг Узбек без связи с предыдущим.
– Великий князь владимирский!
– готовно и сразу отозвался Иван. (Ростовские дани нынче были выплачены без задержек.)
– Ты лукавый, князь!
– сказал Узбек и вновь покачал головой, как бы в раздумье.
– Не знаю, стоит ли брать твоё серебро, быть может, лучше взять твою голову, а, князь?
– Моя голова в твоей воле, царь!
– отмолвил Калита, помолчав.
– Только без меня ты и серебра не соберёшь на Руси! Вернее меня нету у тебя слуг!
И - строго поглядел. И сейчас, в миг этот, был и вправду самым верным слугою Узбека. Только на миг. И хан опустил глаза, вздохнул, вымолвил нехотя:
– Знаю, князь! Испытать тебя захотел. Прости…
И вновь вскинулся на подушках, почти прокричав:
– Меня все обманывают! Льстят и лгут! Никто не говорит правды! Я казнил стародубского князя за ложь! Только за ложь!
Узбек раздул ноздри, вновь яростно вперил очи в Ивана:
– Вот, я взял сына ворога твоего, Нариманта Гедиминова! Что велишь делать с ним? Ты! Русский князь!
– Знаю, царь. Сам хотел прошать тебя: выкупить Нариманта, ежели примет святое крещение.
– Почто хочешь так?
– удивился Узбек.
– Наша вера, государь, - возразил Калита серьёзно и устало, - велит любить даже ворогов своих! Выкупая Нариманта, творю угодное богу.
Узбек поглядел чуть подозрительно. Протянул не то с угрозою, не то удивлённо:
– Смотри!
В этот миг Калита верил, свято верил, что только затем и выкупает Гедиминова сына, чтобы, окрестив его, сотворить милостыню господню.
Узбек склонил голову, вновь постарел и померк, долго молчал, думал. Наконец поднял глаза, что-то решив про себя окончательно. Сказал устало:
– Ладно. Бери всё великое княжение!
– И добавил хмуро, словно бы спохватясь: - Дани задержишь - отберу.
Глава 25
Назад он ехал опустошённый. Хмуро подсчитывал протори и издержки ордынские. От подсчётов кружилась голова. Обросшие шерстью, отощавшие в пути, кони то и дело сбивались, дёргали не в лад. Возок колыхало и било. Был март, и мокрый снег начинал налипать на полозья саней и проваливать под конским копытом. Он уже обогнал обозы, оставил тащиться назади, скакал в мале дружине: скорей, скорей, скорей! Что-то неясное гнало и торопило его воротить в Москву не стряпая. Странно, о жене он почти не думал тогда. Разбираясь сам в себе, находил одну причину для беспокойства - потраченное в Орде серебро, возместить коее было нечем и неоткуда. Ярлык при нём, во Владимир он пошлёт своих бояр тотчас же, после того как Алабуга, посланный ханом, возведёт его на стол. Но обирать владимирцев так, как он обобрал ростовчан, нельзя. Круг замыкался опять, и вновь всё приходило к тому, что взять неоткуда и не с кого… Только с Новгорода! А значит, надо требовать с них серебра закамского! Ежели бы не селетошний пожар московский! Всё ить и рубили и созидали наново. Сколь погорело добра! Обилия, мехов, портна, узорочья - о сю пору не сочесть!
Напоенные солнцем, ещё оснеженные, ещё дремлющие, но уже весенние, стояли боры, и синие тени от тонких, смугло-розовых, палевых и бумажно-белых, берёзок узорно чертили тяжёлый, потерявший пушистую ласковость, оседающий на припёках снег.
Об Елене он вспомнил, почитай, уже под самым Владимиром. Подумал, что и как скажет ей, воротясь. С больною с ней стало трудно. Ну, хоть корить не начнёт! Теперь и похвастать мочно: всё великое княженье в руках! Жаль, Бяконт не дожил… Солнце почти пекло, снег оседал, орали птицы, призывно, нюхая воздух, ржали лошади. И он был великий князь, и шла весна, а радости не было. Была забота, ещё большая теперь, чем допрежь того. И теперь можно было признаться, как он смертно устал в Орде на сей раз!
Когда его торжественно утверждали на столе во Владимире - епископ служил службу и Алабуга гортанно читал ханский указ, - он уже почти не понимал слов, почти не чуял смысла происходящего, и всё кричало внутри него: торопись! Скорей отделаться от пиров, торжеств, от Алабуги и скакать - в снег, в дождь, в распуту, но только скорее домой!
Великая княгиня Елена умерла, не дождав Ивана всего за несколько дней. Перед смертью приняла постриг и схиму. Положили её первого марта в церкви Спаса. Иван узнал об этом уже подъезжая к Переяславлю.
Повестили - и в первый миг словно свет померк, и некуда стало спешить. Сидел на подушках, прикрыв глаза, безотчётно отдаваясь колыханью и тряске возка. Не дожила… Не дождалась… Почти враждебное чувство, детская нелепая обида переполняли его всего. Не дожила! Не дождалась! Сейчас только понял, как он её любил. И болящую тоже. Печальницу. Советчицу. Что ж ты, Олена, не дотерпела, не порадовала со мной! И сын встретит, и дочери, и младшие сыновья, а её не будет. И уже дом не в дом, и очаг не в очаг. Только заботы, и холод, и нескончаемые труды господарские, кои немочно бросить, ни свалить на иные плечи. Годы и годы труда, а зачем?
Близилась Москва. Близились торжества, колокольные звоны, встречи. Как выдержать, как вынести, как, Господи, не возроптать в этот час!
Встречали хорошо. Не было ложного горя, напоказ, не было и пустой радости. По тому уже, как подошёл, как поклонился старик Протасий, понял, почувствовал: берегут. Стало немного легче. И когда сын, Симеон, бросился на грудь и вдруг разрыдался совсем по-детски - оттаял, отлегло от души. Есть всё же и семья, и дом, и свои близкие, родные.
В церковь, к могиле, прошёл один, никого не велев пускать за собою. Долго молился. Хотел заплакать - не было слез. Как она не поняла, как не сумела… Да что я! Говорила ведь, упреждала: «Не доживу!»