Иван Калита
Шрифт:
– Батюшка…
– Я крестника хочу…
– Алексия? В одно удумали!
– То-то, в одно. На тебя надеюсь, Симеон! Ты уж мысли мои чуешь. Веди так, как я! Жизнь кратка. Одному ничего не достичь. Александр, царь Македонский, весь мир завоевал, а почему? Отец, Филипп, вишь, ему царство приготовил, всё устроил ладом: и рати набрал, и воевод верных поставил. Сыну то и осталось, что весь мир полонить!
Иван помолчал, и вдруг само выговорилось то, о чём молчал доселе:
– Матерь жалко. Не дождала меня!
– Всё в руце божией, батюшка!
– быстро ответил Симеон. И Иван, благодарно взглянув на сына, опустил глаза.
Крестника Алексия Иван решил посетить тотчас, не откладывая дела, до того как двинуть полки на Новгород. (Он уже решил дорогою, что добыть серебро сможет только там и что добром ему цесареву дань новгородцы выдадут навряд.) Елевферий Бяконтов, нынешний чернец Алексий, все эти годы подвижничал в одном и том же монастыре Богоявления близ Москвы. Когда-то монастырь стоял на отшибе, а ныне, обстроенный и стеснённый клетями и избами горожан, уже, почитай, начал сливаться с Москвою. Город рос. Туда, за Неглинную, протянулись дымные печи кузнецов, гончары не вмещались уже в свой старинный предел, последние хоромы горожан уходили из Кремника, уступая место теремам боярским. После пожара Кремника новые строенья наросли, как грибы после дождя, повалуши и сени богатых теремов стали выше, стройнее, узорнее.
Князь Иван, сказав Симеону, к кому и зачем он едет, сел в крытый возок и приказал слуге закрыть полость наглухо. Кони дёрнули. С хрустом и чавканьем затопотали копыта по снегу, протяжно закричал ездовой, расчищая путь. Комонные кмети, «дети боярские», тронули рысью, окружая возок.
Иван, закрывшись, не видел, как проминовали торг, как спустились с горушки и поднялись на другую. Только по опасному порою крену возка чуялись спуски, подъёмы и неровности дороги. Наконец, заскрипев, отворились монастырские ворота. Иван вышел, привычно озирая ряды келий, церковь и колокольню, недавно срубленную, невысокую, с одним малым колоколом на ней. К возку подскочили несколько послушников и монахов. Выбежал настоятель.
– К Алексию!
– кратко отмолвил Иван. Торжественных встреч в монастырях, памятуя митрополита Петра, не любил и поднесь. Настоятель засуетился:
– На молитве он…
– Пожду!
Оставив слуг за порогом, Иван прошёл в келью крестника. Здесь мало что изменилось. Те же книги на полице, тот же медный крест, иконы те же, только вон та, большая, с Богоматерью, появилась вновь. «Верно, с отцова успения, из дому. И не в труд ему. И не жаль лишити ся хоромины боярския!» - подумал мимолётно Иван, усаживаясь на лавку.
Крестник заботил. В чём-то он всё же, невестимо, обманул его. Ушёл от трудов, от забот княжеских. Неужто так и просидит век простым мнихом в монастыре? Тогда, после смерти Бяконта, заходил к нему, думал утешить. Алексий был спокоен на диво. Словно и не любил отца. Ивану сказал, поглядев мягко и твёрдо в очи:
– Радовати надо о всяком, иже предсташе пред престолом Всевышнего и с ангелы и со архангелы пребывает!
В чём-то, возможно, Алексий его и превысил. Он, Иван, едва ли возмог бы так вот отрешить от себя всё земное и уйти в келью. Но сейчас не об том дума была.
Алексий всё не шёл. «Мог бы и сократить молитву ту, - грешным делом помыслил Иван, - стражду ведь! Неужто не чует крестник?»
Алексий наконец вошёл. Перекрестясь, поклонился князю. Сел. Всё такой же, прежний. Строгий, большелобый, с клиновидною бородкой, невеликий собою, подбористый. Но уже и не мальчик, муж. Что-то выжгло, что-то отгорело в нём давешнее, понятное, детское.
– Здравствуй, крестник!
– сказал Иван.
– Здравствуй, крестный!
– ответил он глуховато.
– Прости, что с молитвы не ушёл враз, - прибавил он, помолчав, - но и тебе надобно было посидеть так-то, спокою ради!
Алексий угадал верно. Иван только сейчас начал понимать ясно, с чем пришёл и к кому и сколь великой жертвы хочет потребовать от крестника своего, удалившегося от мира. И потому вздрогнул и вострепетал, когда Алексий, прямо поглядев на него, сказал, даже не спрашивая, утверждая:
– Хочешь призвать меня в мир?
– Митрополит Феогност, возможно, приедет семо. Хочу, чтобы ты при нём…
– Захочет ли сам Феогност?
– бледно усмехнулся Алексий.
– Быть может, довольно с меня и дел монастырских? Я тут, неволею, стойно батюшке своему, стал и кожи считать, и зерно мерять, всё по просьбам отца игумена! И не возразишь - подвиг! Тишины хочу, крестный. Хочу молитвенного уединения. Быть может, в затвор уйду, ото всех, от мира.
(«Не уходи!» - чуть не крикнул Иван, сдержался.) Алексий взглянул внимательно, узрел, услышал немой крик крестного. Усмехнулся вновь. Налил воды в деревянную чашку, протянул, сказав повелительно:
– Испей!
Иван выпил, едва не поперхнувшись.
– Слаще ли сия вода той, что в серебряной или золотой чаре налита?
– спросил Алексий.
(«Вот оно!
– подумал Калита.
– Ему и впрямь ничего не нужно! Но мне надобно! Мне!!!»)
– Я не в мир тебя зову, - произнёс он с трудом и медленно, - не к радостям бытия, но к подвигу духовному в миру… В сей суете в скверне… Это, мыслю, зело трудней!
– Так, крестный! Но веси ли, яко пред Господом потянет чаша сия? Веси ли, яко во грех и в пагубу ведёшь мя, крестника своего? Веси ли передняя и задняя, днешнее и пребудущее подвига сего? А ослабну? А не возмогу? А прельщусь пагубою мира? Суета сует и всяческая суета! И почто не веришь тому, кто от самого патриарха, из Цареграда, послан на Русь блюсти стадо Христово? Почто искушаешь Господа?
– Олферий!
– выкрикнул, забывшись, Иван, невольно назвав крестника его мирским именем.
– Я ведь не требовать с тебя, я сам покаяти пришёл! Мне тяжко, помоги! Делатели делают зло в самомненье ума и прошают: что делать?
– егда уже поздно. Надо знать наперёд, что будет, что ся сотворит из хотений твоих!
– Что будет, не знает никто, кроме Господа!
– Что же должен делать человек?
– Приуготовлять себя к приятию воли божией.
– А народ? Я смертен, я уйду. Как приуготовить весь народ? Скажи, како мыслишь ты о власти земной?
– В бренном и временном житии нашем временно все. И власть предержащая прейдет, как и иное прочее. Вечен токмо Господь!
– Но народ, язык русский?
– Народ пребудет, доколе не исполнит предела своего.
– И что должен делать князь?