Иван Калита
Шрифт:
Коленями чувствуя холод камня, стоял, думал. Кинуть бы все! Или уж пождать было… Нет, не понимала она его и в смертный, последний час не поняла. Или не захотела понять?
«Что ж ты лежишь тут, под этою плитой, непредставимая уже, уже вся «там» - в том мире, где дух наш пребывает бессмертно. И свидимся ли мы ещё? Или «там» уже и не узрим, и не узнаем друг друга, бо смертная плоть наша изгниёт в земле? Или, как путники в краю далёком, что вопрошают друг друга, отвечая: «Я из такого-то села, а я из таковыя-то волости» - и так познают ближних своих, - такожде и мы в мире ином, вопрошая, опознаем сродников и любимых?
Вот ты лежишь под этой плитой, в монашеском одеянии, отрёкшаяся от мира. И как, и в коем облике встречу я тебя в мире том? Старой ли будешь, в чёрном куколе своём, юной ли девою, как в далёкие прошлые годы? Или как тень, не имущая ни вида, ни облика? Или как солнечный луч, что сквозь высокое узкое окно лёг горячим и светлым пятном на холодную эту плиту? И, быть может, и все мы там будем как свет светлый и в хоре согласном, неразличимы один от другого, почнём славить Господа и благость его?
Быть может, мир этот, в коем и труды, и храмы, и нивы, и города, и богатств скопление, и силы ратные, - быть может всё сие токмо тень, токмо сон господень, а жизнь вечная там, непонятно где, и неможно узрети её телесными очами своими?
Олена, Олена! Где ты?! Трудно мне с тобою! И что я скажу тебе? Что отвечу? Да, дочерь нашу любимую я не пожалел. Да, тебя оставил в последний твой час, и то - грех непростимый! Да, в душе у меня холод, и потому, верно, не могу я жить душою и для души! Иные могут, не я! Ты пойми меня, Олена, пойми и прости! Да, я такой! Я не могу иначе! Батюшка наш любил всё это, был щедр и рачителен, к семье и к зажитку заботлив, копил волость и добро. Юрко, тот любил величатися, любил пиры и потехи ратные, коней и соколов, и всего преизлиха, и паче всего любил власть, у него и ладони чесались всегда, чтобы всё заграбастать! А я, Олена, люблю тишину. Покой молитвенный. Нет, и его не люблю тоже! Я должен делать то, что делаю я, и не могу иначе! Я ведь, Олена, страшен! Я ведь всего добьюсь, Олена, ты слышишь меня? Я ведь нынче лукавил, я знал, что боле не свижусь с тобою! И всё равно поехал в Орду! Я не могу иначе! Мне нечем жить, не для чего жить мне, жена, ежели это отнять у меня! Я не знаю, зачем это мне! Ты говорила: «Мне этого не нать, я не княгиня…» И мне не нать! И я не князь, я изгой, я меч господень! Я - проклятие, сошедшее с небеси! Мне остановить себя - умереть! Узбек меня не понимает, он… Он жалок передо мной! Да что я, зачем Узбек… Зачем о нём здесь… Прости меня, жена моя, прости меня, если можешь!»
Солнечный луч, медленно переползая по камню, коснулся надписи, и резные буквы чётким узором проступили на полу.
«Даже и имя у тебя другое, монашеское имя, не то, не наше с тобой!»
Он склонился до земли, коснулся лбом холодной плиты. Долго лежал так, шевеля губами, беззвучно повторяя молитву. Кажется, наконец появились слёзы на глазах. Солнечный луч уже сползал с плиты и надпись опять погружалась в тень.
– У меня тут, - он показал на лоб, на выпуклое место между бровей, - у меня тут что-то такое, что не даёт мне жить так, как живут другие. В простоте. День ото дня. Я должен собирать землю. Даже не землю - власть. Даже не власть - страну, язык русский! И не увижу сам, не узнаю, зачем и к чему. В этом и будет наказание моё и искупление грехов, иже содеял и содею. Да к чему я говорю тебе это? Не в том ведь причина и не в том жалость и злоба моя! Просто я должен действовать, как сеятель - сеять, как ратник - воевать, как дождь - снисходить на землю. Должен - и умру, ежели мне токмо воспретить сие! Ты пойми, Оленушка, родниночка жалимая ты моя, пойми и прости. Я не могу иначе!
Глава 26
Первой вечерней трапезы с семьёю - без неё, без жены, - Иван, не признаваясь в том самому себе, боялся. И хорошо, что были мамки, что слуги носили блюда, что он мог не смотреть в глаза дочерям и говорить токмо потребное к застолью. Но вот убрали столы, удалились слуги и дети. Иван, дав знак Симеону следовать за собою, прошёл в изложню. Со старшим сыном они наконец остались одни.
Подумалось: пожалеет ли сын, станет иль нет говорить о матери? Сын пожалел. Спросил об Орде. Иван принялся рассказывать обстоятельно, спокойно. Перечислял вельмож ордынских, называя по памяти, кому что дадено. Вдруг, сорвавшись, замолк, проговорил, глядя мимо Симеонов а лица:
– Мы въезжали… снег там… с ветром, с песком, ледяной. Собаку страшно выпустить. И нищие бредут раздетые, разутые, ноги уж, верно, как камень… Должно наши, русичи… Я не остановил, не подал… Не мог! А потом уж началось…
– Какой он, Узбек?
– спросил Симеон.
– Тоже постарел. Сединою поволочило. Гневен. На всех. Сына помнит, жалимого, Тимура.
– А что про Тверь?
– Про Тверь ничего не сказал. Сам не знает, видно. К нему, чую, ворогов наших и пускать опасно! Да, Наримонта я выкупил. Крестился он, Глебом назвали. Уехал к отцу, в Литву.
– Не станем воевать с Литвой?
– Пусть Орда воюет. Нам не до того, сын. Смоленск бы только не потерять! Коли заберёт его Гедимин, нам с тобой худо будет! На то лето женить тебя хочу. Время тебе приходит.
Симеон зарозовел, потупился:
– На ком, батюшка?
– Пока не нашёл. У брянского князя невеста была на возрасте, да, вишь, Василий Михалыч перебил… Возможно, даже и в Литве! Нам с има нынче спорить не нать, пока Александр во Пскове сидит!
– Не отдали в Орде тверской стол Костянтину?
– И отдали бы. Не пойму я его! Кто ему милей, жена али мать? Только пока великая княгиня Михайлова, Анна, жива, он из её воли навряд выйдет… Ярлык даден на Тверь ему. Тут и не в ярлыке дело!
– Батюшка, грех такое молвить, а не послать ли кого опять к Акинфичам!
– Грех не грех. Уже посылано, сын, и не раз! Теперь через Клавдию Акинфичну с има легко ся сносить. Да ведь доброго письма гонцу, будь он свой-пересвой, всё одно не дашь! Перенять всякого мочно! Из них троих Ивана бы и можно купить, а те двое - законники. Пока сами ся не решат, ни на что не обзарят: ни на сребро, ни на волости, ни на почёт! А бояр надо собирать. Всех, кто батюшке служил и деду нашему Александру Невскому…
– Босоволковы опять с Васильем Протасьичем прю затеяли!
– Знаю, слышал. Как дядя его распустил, так и неймёт ему о сю пору! Хочет тысяцкое под Протасием забрать!
– Не дозволишь, батюшка?
– Не дозволю, сын. Пока жив, не дозволю, а там уж тебе смотреть. Бояре ить как кони. В одной упряжке пока - везут, а распустишь - покусают один другого, и всё врозь пойдёт!
– Феогност приедет на Москву, батюшка?
– Мне доносили, что ладит в Цареград и в Орду, а после на Русь. Уж из Орды пойдёт, Москвы не минует! Не знаю, перетянем ли к себе, а только при нём надо своего человека иметь. Надёжного. Чтобы, коли что, и заменить мог!