Иван V: Цари… царевичи… царевны…
Шрифт:
— Рекою поедем. Эвон спуск, правь туда.
Река — что зимою, что летом — все равно что большая дорога. Тут не услышишь ямщицкого окрика: «Пади!» Простор!
Понеслись вдоль крутого берега, мимо рыбачьего племени. Кто с долбней и со снастью тянет свою добычу. Блеснет отражением солнца и в кукан [13] . А в кукане уж только серебро.
— Бог помочь, православные! — задорно крикнул Матвеев.
— И тебе, боярин доброй!
Берег все круче и круче.
13
Кукан —
— Эвон взвоз, правь туда, — приказал Матвеев.
Стали подниматься. И вдруг открылся храм дивный. Сразу весь. Ровно ладони, простертые к небу в молитве.
— Вознесение, — обронил Матвеев и перекрестился. За ним перекрестился и Спафарий, не отрывая глаз от таковой лепоты.
За каменным строением приказа открылась стройка. Хоромы лепятся к хоромам, башенки к башенкам, где голубая вапа, где охряная, где киноварная. Петушки, диковинные птицы, львы да слоны, строфокамилы — страусы меж собою бьются. Таково весело да затейливо, ровно в сказку попал. Да дворец сей и есть сказка, рубленная руками плотников. Вот — вот завершат они свой диковинный труд. Уж иные сгребают стружку, коей наворочено более, нежели снегу.
— Смекай: из бревен рублено, русскими мужиками, кои и грамоты не ведают, а обучены лишь топором махать. Топором сии дивные хоромины и тесаны, — назидательно произнес Матвеев, — дивиться будут иноземцы. Что умеем, то умеем. Пировать здесь будем после свадебки. Из Успенского собора прямиком сюда.
У Спафария разбегались глаза. Пахло щепой, смолой, краской, свежим деревом — давно не чуемыми и такими аппетитными запахами. В них была какая-то особая возбуждающая свежесть.
— Каково зыришь?
— Ах, Артамон Матвеич, так ведь это диво дивное!
Матвеев самодовольно усмехнулся.
— Можем. А робеем. Задичали. Глянь, какие решеточки, словно из бронзы отлиты, золоченые столбушки, теремки, крыльца — все сияет, ровно златое. Одних окошек слюдяных три тыщи, а комнатешек — близ трехсот. Не спроста наш златоуст Симеон Полоцкий, виршеплет знаменитый, воспел виршами сие чудо.
Он вытянул из обшлага камзола бумагу, раскрыл ее и, отставя ногу, с выражением стал читать:
— «Приветство благочестивейшему, тишайшему, самодержавнейшему великому государю царю и великому князю Алексию Михайловичу, всея Великие и Малыя и Белыя России самодержцу о вселении его благополучном в дом, велиим иждивением, предивною хитростию, пречюдною красотою в селе Коломенском новосозданный.
…Красоту его можно есть равняти Соломоновой прекрасной полате. Аще же древо зде не есть кедрово, Но стоит за кедр, истинно то слово; А злато везде пресветло блистает, Царский дом быти лепота являет… Ум бо мой худый не может обьяти. Единым словом, дом есть совершенный: Царю— Достойно есть! — воскликнул Спафарий. — Молитвенного возгласа достойно. Жаль только, что померкнет сил краса под свирепством непогоды, рассохнется древо, смоется злато да серебро. Абы кедр, как о том возмечтал Симеон, выдержал бы не один век.
— А еще лепше камень. Да и ведь какая прорва на сие пошла бы и на сколь годов строеное затянулось. А тут и пяти годов не прошло — срубили.
Исходили вокруг, вдоволь налюбовались; Матвеев указал шибче стружку убирать да жечь ее подале сестер, кабы не спалили. Кое-какую мебелишку свозить начали, обживали. Из труб дымки затейливо вились.
— Кое-где печи устроили. Кремлевские печники склали. Изразцом облицевали. Глядишь, не токмо летом, но и в зиму дворец сюда переберется. Тут наш царь-государь на приволье заживет. Соколов своих станет в небо запускать: первая забава царская. Звон и сокольничьи хоромы особливо строены, дабы боевую птицу в тишке содержать. Места тут самые охотничьи, глядишь, и медведя поднять мшено. А волков, зайцев, лис, птицы разной — не перевесть.
— Разве ж сокол волка стравит? — усумнился Николай.
— На волка у нас два орла-беркута содержатся. Они и матерых берут: когти как ножи. Надо бы тебе как-нибудь в загонщиках побывать да на эту потеху поглазеть. Народу сбирается тьма. Все бояре охочи своих соколов содержать, да царь не велит. Собьются-де. Прав наш батюшка: птица-то дикая, своевольная, ее криком не уймешь.
Ехали назад с гиком и уханьем, застоявшаяся тройка продолжала свой полет.
Влетели в Троицкие ворота.
Боярин вывалился из возка, ровно шарик меховой, потоптался возле:
— Пойду докладать царю-батюшке, каково строится. Будет ли готово к свадебке. А ты, Николай, езжай домой, Кузьма тебя свезет, а опосля за мной заедет.
Боярин был странно возбужден. Прежде чем взойти на крыльцо, он подозвал Спафария и вполголоса сказал ему:
— Доверенным моим будешь: глянулся ты мне. Могу я на тебя положиться?
— Вестимо, боярин. Вот-те крест.
— Ты человек новой, к ничьей партии не пристал. Будешь мне верен — не прогадаешь.
И скороговоркой, скороговоркой:
— Большие события грядут. Не потеряйся, меня держись. Милославские норовят в силу войти, а их время проходит. Мужской корень червоват, на женском не удержаться. Грядет иной корень, крепкой, ядреной — нарышкинский корень. Есть у нас тут волхвователь-предсказатель, имя его до поры не назову. Сказывал он: родит Наташа богатыря — всем богатырям богатырь. И тряхнет он Русь, и возвысит ее, и распространит на все стороны света. Царю-батюшке то предсказание доложено было, вот он и строит хоромину несказанную, дабы встретить сего богатыря в сказке, на Руси. Ну прощевай пока. Завтра свидимся.