Иван V: Цари… царевичи… царевны…
Шрифт:
В самом деле, потянулись стены Ново-Спасского монастыря. Усыпальницы князей да государей московских. Народ приумолк, закрестился.
Еще диво дивное миновали: Крутицкое подворье. Сверкает изразцами, словно драгоценными каменьями. Теремки да галдареи — загляденье!
А кругом — снежная равнина с черными толпушками дерев возле черных же, утонувших в сугробах изб, и снег ослепительно бел, как немыслимая драгоценность, сверкающая под солнцем.
— Экая красота! — восхитился один из подьячих.
— Попади сюда ночью —
— А что? — простодушно спросил Спафарий.
— Словно божьи светлячки, волчьи глаза горят. Куда ни глянешь — они. Домашнюю скотину караулят, собак опять же. Человека перестали опасаться. Дьявольский зверь: дух железный чует. Коли человек с железом — не тронет. Медведь опять же, росомаха. Днем человека опасайся, а ночью зверя, — заключил рассказчик.
Как-то совсем неожиданно, почти сливаясь с снежной равниной, из горизонта выплыл, становясь все больше, девичий столп храма Вознесенья. И близ него рубленая сказка, цветная, словно бабьи подолы. Среди снега пылали, розовели, голубели, желтели, горели всеми цветами художеств.
Угрюмство, налипшее на лицах, тотчас сдуло. Какие там волки, какие росомахи! Вот она, сказка человечья, вот она, сила людская, кою никакому зверю не одолеть. Расцвели лица под стать теремам, заулыбались.
— Эка радость! Чего только наш русский мужик не сотворит. Из древес, из праха, из земли самой.
— Рукаст да головаст, верно!
— Дай ему токмо волю, — неожиданно сказал кучер Илья. — Он с волею управиться может широко, лестницу в небо взведет, к самому Господу.
— Так тебе Господь и позволил в его небесные владения да без спросу залазить, — засмеялся веселый подьячий Анфим. — Он тебя сбросит — костей не соберешь. Там у него дедушка Илья на страже стоит, моленьями да громами заведует.
— Воля, воля, — пробурчал приказный Анпилогий. — Эвон, взял себе Стенька Разин волю. И что учинил с нею? Разбой да смертоубийство. Вот тебе и воля. Волю надобно в узде держать, ровно лошадь. А без узды да направления она понесет. Да и занесет Бог знает куца: в овраг, в яму, в пропасть…
— Да кто говорит, — примирительно сказал Илья, повернувшись в сторону Анпилогия. — Волею управлять надо по-божески, по-христиански. Тогда она большую силу наберет.
Подъехали к теремам, а навстречу скоморохи да гудочники. Крики, взвизги дудок, ржанье лошадей. Снег возле утоптан, желт от конской мочи и от дымящихся либо закаменелых катухов.
У Спафария голова кругом пошла. Взлез на гульбище, все выше, горкою, и попал в пахучие сени. Травы сушеные к потолку подвешены. Поневоле замедлил шаг, вдохнул в себя пряный запах лета, лугов, цветочных полян. В слюдяные окошки солнце посверкивает; рисует цветные узоры.
Голоса впереди послышались, будто знакомые. И впрямь, Анфим с дружками каким-то чудом сюда пристали.
— Вы откуда? — удивился Спафарий.
— А мы с другого боку. Боков-то у хором —
— А куда идти?
— А мы сами не знаем. Где более шумства, туда, стало быть, надо править.
А шумство слышалось со всех сторон. Неотчетливо, то вспыхивая, то замирая. Где-то там пировальные столы: аппетитные запахи плыли со всех сторон. Только сейчас он почувствовал щемящее чувство голода С утра маковой росинки во рту не было. Маковая росинка — это образ, а мне подавай сейчас поросенка» Жаренного в собственном соку, я и с ним бы справился.
И он пошел, пошел, втягивая ноздрями воздух, на запах жареного.
Далеко ходить не пришлось. В небольшом дворике меж хоромами стояли простые рубленые деревянные столы, уставленные всякой снедью.
Они, как видно, предназначались для челядинцев и всех Добрых людей, кто пожелает выпить и закусить за здравие и благополучие царя-батюшки и его молодой супруги, царицы Натальи.
Ополоснув руки в бочке, он ухватил первое, что ему попалось, — жареную курицу и, свирепо разодрав ее, впился зубами в хрустнувшую мякоть. «Пережарили, черти!» — подумал он.
Но вот он, вожделенный поросенок-кабаненок — трофей Царской охоты. Его худо опалили, пришлось счищать щетинку ножом. Но, по счастью, то была молодая щетинка.
Поросенок сопротивлялся, пришлось подталкивать его ендовой браги.
Ядреная была брага. После третьего глотка Спафарий почувствовал легкое кружение. Всего только легкое. А шла-то так легко, словно не бродил в ней хмель, задорно понукая: еще глоток, еще, еще.
Все закружилось в хороводе: хоромы, столы, башенки, яства, бочка, куда он не раз окунал жирные руки. И Николай свалился под стол.
Вытащил его оттуда Анфим.
— Ой, лихо, никак уши отморозил, — приговаривал он, оттирая снегом побелевшие уши. Но вот они порозовели, затем покраснели. — Брагу пей да меру разумей, — приговаривал он. — Она хоть кого с ног собьет. Ты, что ли, впервой?
— Впервой, — признался Спафарий. — Вкусна, да вроде бы не хмельна.
— Так и баба, — засмеялся Анфим, — вкусна, вроде не хмельна, а как распробуешь — не оторвешься… Сыт? Пьян? Пора и на боковую. Эвон, Москва наша далеконько. Уж и огни затеплили.
Голова шла кругом. Колокола продолжали трезвонить. Волна за волной накатывали волны звона — ближние, те, что рядом, и, смягченные снегами, дымами, в версте, и совсем дальние, словно треньканье бубенцов либо колоколец поддужных.
Вдруг откуда-то из-за храма Вознесенья бабахнуло, и в небо, серое от зимних сумерек, взлетел диковинный огненный шар. Спафарий эдакого навидался. А Анфим задрожал, мелко-мелко закрестился и упал на колена.
— С нами крестная сила! — бормотал он, инстинктивно закрывшись ладонями, но, мучимый любопытством, видя, что Спафарий спокоен, осторожно раздвинул пальцы.