Иванов катер. Капля за каплей. Не стреляйте белых лебедей. Летят мои кони…

Васильев Борис Львович

«Здравствуй, дорогая мамочка!»

Закончив письмо, долго сидел, сдвинув брови и уставясь в одну точку. Потом взял ручку, решительно вывел: «Дорогая Марина!» - подумал, зачеркнул «дорогая», написал «уважаемая», зачеркнул и «уважаемую» и бросил ручку. Письмо не складывалось, аргументы казались неубедительными, мотивы неясными, и вообще он еще не решил, стоит ли писать это письмо. И не написал.

А Егор упоенно чистил лес, прорубал заросшие просеки, стаскивал в кучи валежник и сухостой. Он соорудил шалаш, где и жил вместе с Колькой, чтобы не тратить зазря время

на поездки домой. И все равно времени ему не хватало, и он был счастлив оттого, что ему не хватает времени, и если бы сутки были вдвое длиннее, он бы и тогда загрузил их от зари до зари. Он работал с азартом, с изнуряющим, почти чувственным наслаждением и, засыпая, успевал подумать, какой он счастливый человек. И спал с улыбкой, и просыпался с улыбкой, и весь день ходил с нею.

–  Сынок, ты стихи сочинять умеешь?

Колька сердито засопел и не ответил. Егор, не сдаваясь, спросил еще раз. Колька опять засопел, но ответил:

–  Про это не спрашивают.

–  Я для дела, - пояснил Егор.
– Понимаешь, сынок, турист все едино сюда проникнет, потому как весь лес не огородишь, а один я не услежу. И будет снова Юрию Петровичу расстройство. Ну, конечно, можно надписи туристу сделать: мол, то разрешено, а это запрещено. Только ведь скучно это, надписи-то в лесу, правда? Вот я и удумал: стихи. Хорошие стихи о порядке. И туристу будет весело и нам покойно.

–  Ладно, - вздохнул Колька.
– Попробую.

После оды на смерть Ункаса Колька написал только одно стихотворение - про девочку с косичками и про любовь до гроба, - но ничего хорошего из этого не вышло. Оля Кузина показала стихи Вовке Бурьянову, Вовка с гоготом зачитал их классу, и Кольку долго дразнили женихом. Он сильно расстроился и решил навсегда порвать с творчеством.

–  Для дела разве что. А так - баловство это, тять.

–  Ну, не скажи, - усомнился Егор.
– А песни как же тогда?

–  Ну, что песни, что песни… Не будешь же ты песни туристам петь, правда?

–  Не буду, - согласился Егор.
– Некогда. Мы их… это… выжжем.

На другой день Колька не пошел с отцом в кварталы и подальше отложил спиннинг. Достал тетрадку, карандаш и, хмурясь и сердито шевеля губами, начал сочинять стихи. Дело оказалось трудным, Колька взмок и уморился, но к вечеру выдал первую продукцию.
– Ну, слушай, тять, - Колька в поисках вдохновения посмотрел в вечернее небо, откашлялся и зачастил:

Граждане туристы, чтобы было чисто, не палите по лесу множество костров.

Вы найдите лучше, где дровишек куча

И кострище сделано лесником.

–  Ага, - сказал Егор.
– Про кострище - это хорошо, а то еще, не дай бог, лес попалят. Это пойдет, сынок, молодец.

–  У меня еще про муравьев есть, - объявил

Колька, явно польщенный отцовским признанием.
– Так,.значит:

Я муравей. Я - житель лесной, и дом мой стоит под высокой сосной.

Ты мимо пройди и не трогай его, нам больше не надо от вас ничего.

–  Вот это да!
– с чувством сказал Егор.
– Это ты здорово сочинил. И складно.

–  Я завтра еще сочиню!
– закричал Колька вдохновенно.
–

Я, может, целую поэму сочиню!

–  Надо, чтоб коротко, - уточнил Егор.
– Коротко и ясно. Вот как про мурашей.

–  Будет коротко, - подтвердил Колька.
– Коротко и звонко.

Оставив Кольку сочинять звонкие стихи, Егор на другой день отправился домой. Настругал досок, сколотил из них щиты, погрузил все на телегу, и многотерпеливая казенная кобыла уже к вечеру тронулась в обратный путь к шалашу возле Черного озера.

Старая кобыла шла степенным шагом. Егор сосредоточенно бил комаров и размышлял, что бы еще такое уделать в подведомственном лесу. Может, матерые деревья переметить, чтоб - упаси бог!
– не повалил кто на дровишки или на материал. Может, еще что сообразить для туристов, которые, пронюхав про заповедный уголок, теперь уж ни за что не оставят его в покое. А может, действительно переписать всю лесную живность в толстую тетрадь и подарить эту тетрадь Юрию Петровичу: то-то, поди, удивится!

И так он трясся на телеге по торной лесной дороге и думал свои думы, пока тягучий треск падавшего дерева не привлек его внимания. С тяжким вздохом упало это дерево на землю, на миг стало тихо, а Егор, натянув вожжи, спрыгнул с телеги и побежал. И пока бежал, все отчетливее стучали торопливые воровские топоры, и он бежал на этот стук.

Подле поваленного ствола копошились двое, обрубая сучья. Но Егор сейчас не считал порубщиков: двое - так двое, пятеро - так пятеро. Он осознал свое право, и это сознание делало его бесстрашным. И поэтому он просто забежал со стороны просеки, чтоб дорогу им отсечь, сквозь кусты выломился и заорал:

–  Стой и с места не сходи! Фамилия? Обернулись те двое: Филя и Черепок. И Егор остановился, точно на пень набежал.

–  Во!
– сказал Филя.
– Помощник пришел. А Черепок глядел злыми красными глазками. И молчал.

–  Какое интересное получается явление, - продолжал Филя, улыбаясь еще приветливее, чем прежде, в дружеские времена.
– Историческая называется встреча. На высоком уровне за круглым пеньком.

–  Зачем повалили?
– тупо спросил Егор, пнув ногой лесину.
– Кто это велел валить?

–  Долг, - вздохнул Филя, но улыбку не спрятал.
– Зачем, интересуешься спросить? А в фонд. Отгрузим завтра три пустых пол-литры: пусть жгут танки империализма бензиновым огнем.

–  Кто велел, спрашиваю?
– Егор изо всех сил сдвинул брови, чтоб стать строгим хоть маленько.
– Опять шабашка ваша дикая, так понимать, да?

–  Понимай так, что три пол-литры.
– Филя сладко причмокнул и зажмурился.
– Одну можем тебе подарить, если поспособствуешь.

Егор поглядел на странно сопевшего Черепка, сказал:

–  Топоры давайте.

–  Топоры мы тебе не дадим, - сказал Филя.
– А дадим либо пол-литру, либо по шее. Сам выбирай, что тебе сподручнее.

–  Я как официальный лесник тутошнего массива официально требую…

–  А фамилия моя сегодня будет Пупкин, - вдруг глухо, как из бочки, сказал Черепок -Так и запиши, полицай проклятый.