Из чего только сделаны мальчики. Из чего только сделаны девочки (антология)
Шрифт:
А журналов у тёти Жени – полный шкаф, он стоит в специальной такой комнате, где никто не живёт, в столовой – там только стол, стулья и шкаф этот. Дома у Ирки такой комнаты нет, но они ведь в квартире, а не в частном секторе. И журналов у неё таких нет. Мама с папой выписывают «Науку и жизнь» и «Знание – сила», но цветных картинок там совсем мало, а у тёти Жени – целые подшивки журнала «Крокодил» с «Нарочно не придумаешь» и «Улыбками разных широт», а ещё «Работница» и «Крестьянка» - листочки тонкие, зато цветные. Ещё в шкафу лежат югославские
Со Светой даже газеты читать весело. Вот в разделе, где пишут, какие фильмы в кино идут, нужно так названия сложить, чтобы целая история получилась, например, про то, как Винету, вождь апачей шёл тропой бескорыстной любви и видит: на вокзале для двоих – большие гонки между зелёным фургоном и транссибирским экспрессом для тех, кто поедет в Трускавец. А ещё в театр играть можно, вместо актёров они пустые пузырьки из-под духов берут – духов у тёти Жени всегда много – прямоугольные флаконы для мужских ролей, а треугольные, юбочкой, - для женских.
В общем, здорово со Светой, потому-то Ирка и соглашается к ним ночевать ехать, и днём интересно, и вечером тоже, а вот ближе к ночи...
– Ну, и зачем ты расстраиваешься? – говорит тётя Женя, - Сейчас чаю выпьем – и спать, закроешь глаза, а там уже и утро, позавтракаете, поиграете – и мама за тобой приедет.
Тётя Женя на маму совсем не похожа. Мама худенькая, а она толстая, большая, и пахнет от неё папиросами и духами, зато яблочные пироги она печёт здоровско, а по праздникам – утку в тесте, и на ноги ей такие бумажные фонарики надевает, как в «Книге о вкусной и здоровой пище». И ещё тётя Женя гадать на картах умеет: Свете – на четыре короля, а Ирке – просто на желание. Света говорит, что всё сбывается, только Ирка вечно забывает, что ей выпало. Ну, наверное, сбывается, да.
А дяди Севы нет сегодня, он на дежурстве, в колонии для несовершеннолетних работает. Дядя Сева шумный, Свету зовёт Веткой, Ирку – Ру-Ру почему-то, на аккордеоне играет, и вечно разные штучки со своей работы носит – то перочинные ножики с наборной цветной рукояткой, как дамская ножка, то пепельницы-башмачки, то на дереве выжженного, лакированного Есенина с трубкой… Он однажды Ирке такого подарить хотел, но ей конфетный Есенин не нравится, и стихи его не нравятся – сплошная деревня, она читала. Ирка вообще-то Гумилёва любит, в читалке потихоньку в тетрадку переписывает и про конкистадора в панцире железном, и про голову гиены на стройных девичьих плечах, и про колокольчик фарфоровый в жёлтом Китае – это вот стихи, аж сердце замирает, и красиво и страшновато, хотя, конечно, не так страшно, чтобы разреветься.
– Нет, ну, ты можешь объяснить, чего тебе так домой приспичило? – злится Света, - не всё равно тебе, где спать?
Ирка мотает головой, ей не всё равно, она не виновата, что этот сон ей вспоминается только ближе к ночи, слёзы уже капают у неё с подбородка, и горло сжало тесно-тесно, так что она может выдавить из себя только одно:
– Качели…
–
Ирка вся сжимается и думает: «А вот не буду спать, вообще спать не буду, дотерплю до утра, раз так…»
Вообще-то качели она любит. У них во дворе стоит здоровенная железная качелина на три сидушки, которую вечно кто-нибудь из взрослых смазывает машинным маслом, иначе скрипит ужасно. Если раскачаться посильней, то нижняя рама начинает приподниматься и с грохотом опускаться, словно стальной великан переминается с ноги на ногу, и тогда мама высовывается из окошка и кричит:
– Ирина, качайся потише, а то перевернёшься!
А перевернуться было бы здорово – наяву Ирка совершенно этого не боится, наоборот, представляет, как она так – ух! – и вниз головой, как в парке на «Петле Нестерова», она каталась один раз, ей разрешили. Только после маминых слов качеля почему-то начинает подниматься всё ниже и ниже, а потом и вовсе останавливается, сколько Ирка ни сгибай и разгибай ноги с вытянутыми носочками, приходится вставать и плестись домой, пить сладкий квас из алюминиевого бидона.
Во сне всё то же самое - и двор, и качели, и вечерние тени (днём малышня качается – фиг сгонишь), только вот когда Ирка поднимает голову, то видит в небе своё отражение. Хотя это и не отражение вовсе – другая, просто очень похожая девочка в такт с ней раскачивается вниз головой, но пышный, как и у самой Ирки, хвост на затылке у неё почему-то вниз не свисает. И откуда-то она абсолютно точно знает, что как только качели перевернутся, Ирка и эта незнакомка поменяются местами, навсегда, навсегда, но Ирка продолжает упрямо сгибать и разгибать ноги, поднимаясь всё выше и выше, пока не раздаётся мамин голос:
– Ирина, качайся потише!
Ну, это дома он всегда раздаётся, и когда все вместе ездили на Иссык-Куль – тоже, а вот в прошлый раз у тёти Жени маминого голоса уже не было, и Ирка раскачалась так высоко, что увидела рядом с небесными качелями незнакомого дядьку, который стоит и ждёт. Тогда она даже проснулась от страха и до самого утра боялась закрыть глаза, чтобы не оказаться на перевернувшихся качелях, которые движутся всё медленней, медленней, а после останавливаются, и дядька берёт её за руку и уводит по серо-розовым, похожим на крем-брюле облакам куда-то очень далеко, так далеко, что не вернуться.
Он и не страшный был, даже красивый – с длинными тёмными прямыми волосами, с овальным бледным и чистым лицом, вот только глаза… У Ирки у самой глаза тёмно-карие, но таких она ещё никогда не видела – чернущие, словно и не глаза, а два длинных-предлинных тоннеля в глухую, зазакатную ночь, где ни звёзд, ни луны, одна только огромная пустота и тьма. И зачем-то нужна этой тьме маленькая пухлая Ирка со своими бумажными куклами и тетрадкой стихов, а может, и не нужна даже, просто тьме нравится меняться со светом, только вот случай редко выпадает.