Из дома
Шрифт:
Наверное, ей стыдно, что она в таком месте работает. К ней все наши с такими же паспортами приходят. Ей приходится объявлять о выселении… она, конечно, говорит с ними по-русски…
— Вам семнадцать лет? Я кивнула.
— Вам, наверное, захочется после школы поехать куда-нибудь учиться, а у Вас, как говорят, волчий паспорт, ни в одном городе не пропишут. — Она смотрела на меня с ожиданием.
Мне показалось, она хочет, чтобы я кивнула и улыбнулась. Ей стало бы легче говорить со мной. Я почти шепотом проговорила:
— Я знаю…
Опять вошла девочка, Анна Ивановна взяла ее на руки и унесла обратно в другую комнату. Когда она вернулась, я спросила:
— У Вас есть какие-нибудь студенческие фотографии, на которых был бы мой отец?
Она покраснела,
— Но вообще у меня были две большие фотокарточки, одна выпускная, а другая — наша техникумовская гимнастическая группа… Отец Ваш аккомпанировал на рояле. Но все мои довоенные фотографии у моей мамы, она в Сибири, в Тюмени живет… Если хотите, я напишу ей и сделаем копии, но это потом. — Она чуть приподнялась, подтянула поближе свой табурет и продолжала: — Сейчас я коротко объясню, зачем, собственно, я вас пригласила. Но это только между нами… Ни одна душа не должна знать… Если раскроется… Вы не можете себе представить, что будет… — шептала она, наклонившись низко ко мне. — Я могу поменять вам паспорт… Там будет написано, что вы русская или украинка, посмотрю, что больше подойдет, тем более что у вас уже фамилия не Хиива, а Хиво, окончание «о» и короткая фамилия. Вы понимаете, это легче, вы можете стать украинкой. У вас будет паспорт, как у всех, — на пять лет и без статьи. Приходите послезавтра к закрытию с вашим удостоверением. Я вам почему-то верю… Я считала ваших родителей самыми достойными, честными и интересными людьми, которых я когда-либо встречала, вы похожи на отца, я заметила это даже на фотографии в паспорте.
В коридоре послышался грохот железных подков. Она договорила скороговоркой:
— Вы так молоды, вся ваша жизнь впереди.
Открылась дверь, вошел полковник милиции. Анна Ивановна встала, поправила косынку, одернула обеими руками передник и сказала:
— Василий Иванович, познакомьтесь, дочь моего учителя, я тебе о ней говорила. Он протянул мне руку:
— Очень приятно познакомиться. Мир тесен, особенно когда работаешь на такой работе, как мы с Аней. Тысячи людей через нас проходят, вот и знакомые иногда попадаются. Вы ведь тоже из Ленинграда?
Я кивнула. Он повернулся к жене и громким бодрым голосом проговорил:
— Ну, хозяйка, чем накормишь?
Я встала, начала прощаться. Анна Ивановна обратилась к мужу:
— Вася, подожди минутку, — и вышла в коридор проводить меня.
У наружной двери она протянула мне руку и просила не забыть прийти к ней на работу к семи часам в пятницу.
В обратную сторону ветер гнал меня в спину с горы вниз. Где-то недалеко выла собака. Мои каблуки глухо стучали по мерзлой земле. Я вошла на кухню, наши пили чай. Леля посмотрела на меня и погрозила пальцем:
— Погоди, погоди, я Володе скажу. Куда это ты бегаешь по вечерам?
— Дайте лучше чаю, собачий холод на улице.
Утром на первом же уроке по геометрии я схватила двойку, а казалось, я запомнила эту теорему, она показалась мне очень нетрудной, когда Валентина объясняла ее. Вышла к доске и ни слова не могла вспомнить, будто вообще никогда ничего такого и не слышала.
Римка Беляева на перемене подошла ко мне, пожала плечами и сказала:
— Ты знаешь, мне ты кажешься какой-то другой… Как бы это тебе объяснить… Понимаешь, когда ты идешь к доске, кажется, что ты все знаешь и даже можешь сказать больше, чем любой из нас, на самом деле часто получается, как сегодня, молчишь себе или вякаешь еле-еле. Особенно по геометрии и вообще на уроках Валентины.
Я ее тоже терпеть не могу. Глаза, как две пустые деревянные плошки, задаст свой вопрос и смотрит, как в пустыню. Хоть бы как-нибудь иначе, попонятнее, умела свои дурацкие вопросы повернуть.
— Я сама виновата, не выучила, думала, что запомнила с урока, и вообще — я не люблю никакой математики и математичек.
— Математика здесь не при чем, просто она зануда и дура, сидит, как мумия, не хочет задать наводящий вопрос, чтобы помочь начать, понять, что она от тебя хочет…
Я молчала, Римка резко дернула тем плечом, которое у нее было выше, и захромала к своей парте.
На следующий день к нам в класс пришла новая девочка, Наташа Кузнецова, она была, как и многие из моих одноклассников, офицерская дочка. Переехала она к нам из Таллинна. Эльфрида велела ей прочесть стихотворение Лермонтова «Беглец». Она обычно так проверяла новеньких — давала прочесть какое-нибудь стихотворение. Наташа прочла без запинки, но Эльфрида всегда цеплялась к новеньким:
— Вы совершенно не чувствуете, что вы читаете — стихотворение или отвечаете урок по физике, и тут же попросила меня прочесть, а когда я кончила, она обратилась к классу:
— Ну, чувствуете разницу?
Наташа покраснела, а Эльфрида продолжала:
— Так редко, кто читает, тут талант нужен… Я тоже так не могу, но так, как прочитала Кузнецова, никто не должен читать стихи, я этого не допущу.
У нее в тот день было что-то плохое настроение. На Ирку Савчинскую она напала за то, что та сделала какую-то грубейшую ошибку в диктанте. Она говорила Ирке ужасно противно, чтобы та устроилась дрова колоть или полы мыть, а не протирала юбки на школьной скамье. Было стыдно, ведь Эльфрида — наша любимая учительница. Но она вспыльчивая и терпеть не могла, как она часто нам говорила, двух вещей: безграмотности и тупости. Никто из учителей в нашей школе не ведет уроки интереснее, чем Эльфрида Яковлевна. С ней просто нервные припадки бывают из-за каких-то там ошибок. Может быть, у нее муж арестован или убит на войне? Но почему она не едет обратно в Ленинград? Она тоже ленинградка. А Любка Латынина говорила, что у нее роман со студентом, который ее на десять лет моложе. Может быть, с тем высоким блондином, с которым я видела ее как-то в парке? Она некрасивая, лицо у нее в оспинах, а волосы редкие и рыжие. Зачем она носит такие высокие каблуки? У нее тоненькие ножки, кажется, что она вот-вот упадет и ноги переломятся.
В Калининской области про такие ноги говорили: ноженьки, что у боженьки, — чем выше, тем тоньше. Хорошо, что она хоть маленького роста, а если бы была высокая и на таких ногах, наверное, никто ее бы не полюбил, будь она хоть какой угодно умной и обаятельной.
А странно: у нее и у Валентины большие серые глаза и лицо у Валентины Матвеевны спокойное и красивое, но она будто мертвая, а у Эльфриды будто что-то внутри все время клокочет и никогда не знаешь, как сегодня будет на уроке — интересно или ужасно. В тот день мне на уроке русского языка Эльфрида влепила двойку, а я-то как раз сидела и думала, что с завтрашнего дня начну ходить делать уроки в библиотеку, и если у меня с документами будет в порядке, то все будет зависеть от меня самой… Я смогу поступить в любой техникум в Ленинграде, как я потом перешла на Эльфриду и всю эту муру про нее…
В пятницу утром я надела синие парусиновые баретки, выглянула в окно, замерзшие седые травинки сверкали на солнце, сегодня вечером я должна пойти в паспортный стол и стать кем-то. Забыть, что мои родители финны и вообще надо многое сочинить, а может быть, и не так-то много и сочинять надо будет? Была война — много народу пропало без вести. Например, дядя Леша погиб в сорок первом, а бумаги пришли, что он пропал без вести в сорок третьем. А если я буду украинкой, то само собой будет понятно, что мои родители погибли где-нибудь при эвакуации или, может, даже в оккупации, ведь я была ребенком. А может, все остаться по-прежнему, только могло же быть, что у моего отца была национальность другая и вообще, наверное, эта паспортистка мне сама подскажет, как заполнять анкеты и что говорить. Да и говорить-то не надо будет, я и сейчас ничего о моих родителях не говорю, с чего это я потом о них так уж заговорю? Да никто и не спросит. У меня и в метрике не указана национальность родителей. Наверное, много на свете людей, которые живут по поддельным документам. Но многие из них, вероятно, что-нибудь нехорошее сделали… Выходит, что я буду всю жизнь жить, как живут преступники… Но моя мать — лучше бы она никому не говорила, где ее муж, и вообще молчала бы… Может быть, мы и из Финляндии не уехали, если бы она была с нами… Лучше бы она врала… Была бы жива…