Из камеры No 24
Шрифт:
"Наверх я не пойду, - сказал я.
– Все, что мне нужно, и тут есть".
Презрительно она на меня взглянула, а потом так-то просто, как ни в чем не бывало, и говорит:
"Очень хорошо. Можете взять эти медали. Я буду рада, если вы начнете с этого конца. Если их переплавить, то ведь цена им всем, вероятно, будет одинаковая. Но здесь лежат самые редкие, а потому и самые для него дорогие. Нет надобности ломать замков: если нажмете вот эту медную пуговку, то под ней окажется секретный механизм. Вот так! Возьмите сперва вот
Один ящик был уже открыт, и медальки сверкали передо мною. Я уж взял было ту, на которую она указала, как вдруг она переменилась в лице, подняла палец и шепнула:
"Тсс! Что это?"
Где-то далеко в доме слышен был легкий шум, точно кто-то шел, волоча ноги. В одну минуту она прикрыла и заперла ящик.
"Это мой муж!
– шептала она.
– Ничего, не тревожьтесь. Я сейчас устрою. Сюда! Живо, за шпалеры!" Она толкнула меня за раскрашенную занавеску на стене. Пустой мешок был у меня в руках. Взяв свечку, она быстро пошла в ту комнату, откуда мы раньше выходили. Со своего места я видел ее через отворенную дверь.
"Это вы, Роберт?" - крикнула она.
В конце длинной комнаты, за второй дверью, показался свет, который становился все ярче. Потом увидел я в двери лицо, большое и толстое, все в морщинах, с золотыми очками на большом горбатом носу. Чтобы лучше видеть в очки, человек этот откинул голову назад, так что нос его торчал, словно у какой-то птицы. Росту он был высокого и толстый, да халат на нем был широкий; как встал он в двери, так почти всю ее загородил. Волосы на голове были седые, курчавые, а лицо все выбрито. Губы небольшие, тонкие; мало их и видать под этаким-то носом.
Он стоял там со свечою и злобно, подозрительно глядел на жену. По одному этому взгляду было видно, что он любит ее не меньше, чем она его.
"Что там такое?
– спросил он.
– Еще новые капризы? Зачем вы бродите по комнатам? Отчего не ложитесь спать?"
"Я не могла заснуть", - ответила она ленивым, усталым голосом. Если была она актрисой, так, видно, не забыла еще своей науки.
"Я позволил бы себе заметить, - отвечал он с язвительной вежливостью, что чистая совесть есть лучшая помощница сна".
"Это неправда, потому что вы-то спите очень хорошо".
"В моей жизни есть только одно обстоятельство, за которое я мог бы себя упрекнуть, - сказал он, и его волосы как-то сердито нахохлились, точно перья у старого попугая.
– Вы сами отлично знаете, что это такое. Моя ошибка повлекла за собою и соответствующее наказание".
"Для меня так же, как и для вас. Не забывайте этого".
"Вам-то нет причины жаловаться. Я пал, а вы возвысились".
"Возвысилась?"
"Конечно. Полагаю, вы не станете отрицать, что переменить кафе-шантан на замок Маннерингов - немалый шаг вперед. Глуп я был, что извлек вас из свойственной вам сферы".
"Если вы так думаете, то почему не разведетесь?"
"Потому что скрытое несчастье лучше общественного унижения. Потому что легче страдать от своей ошибки, чем признаться в ней. А также и потому, что мне нравится держать вас у себя перед глазами и знать, что вы не можете вернуться к нему".
"Вы злодей. Вы гадкий злодей!"
"Так, так, сударыня! Я знаю ваше тайное желание, только, пока я жив, оно не исполнится. А уж если суждено тому быть после моей смерти, то во всяком случае я со своей стороны приму все меры, чтобы вы вернулись к нему не иначе, как нищей. Вы и ваш милый Эдуард никогда не будете иметь удовольствия проматывать мои сбережения. В этом, сударыня, вы можете быть вполне уверены! Почему это окно и ставни открыты?"
"Ночь слишком душная".
"Это небезопасно. Почему вы знаете, что тут поблизости нет какого-нибудь бродяги. Разве вам неизвестно, что моя коллекция медалей - самая дорогая во всем мире? Вы и дверь не закрыли тоже. Так очень легко могут обокрасть мои ящики".
"Ведь я же тут была".
"Я знаю, что вы были; я слышал, как вы ходили в медальной комнате, а потому и спустился вниз. Что вы там делали?"
"Рассматривала медали".
"Эта любознательность есть нечто для меня новое".
– Он посмотрел на нее подозрительно и пошел в следующую комнату.
Она шла рядом с ним.
В это время увидал я такое, что меня поразило. Ножик мой складной остался на крышке одного из ящиков и лежал как раз на виду. Она заметила это раньше его и с женской хитростью протянула свою свечу так, что свет пришелся между ножом и глазами лорда Маннеринга. Левой рукой взяла она нож и спрятала в складках платья. Старик переходил от одного ящика к другому (была одна минута, когда я мог схватить его за нос), но не было никаких следов, что медали кто-нибудь трогал. Продолжая ворчать и брюзжать, он опять уполз в другую комнату.
Теперь я должен рассказать о том, что я скорее слышал, чем видел. Но клянусь вам Создателем, что говорить буду истинную правду.
Когда они вышли в другую комнату, я видел, как он поставил свечу на угол стола, а сам сел, но так, что мне уж его не было видно. Она ходила сзади него; думаю это потому, что большая широкая тень ее двигалась по полу передним; значит, свечка, с которой она ходила, была за его спиной.
Опять начал он говорить о том человеке, которого называл Эдуардом, и каждое его слово было словно едкая капля купоросного масла. Говорил он тихо, и я не мог всего расслышать, но некоторые слова до меня доходили, и, должно быть, они ее как плетью хлестали. Сперва она горячо ему отвечала, потом смолкла. А он тем же спокойным, насмешливым голосом все тянул свою песню, подразнивая, оскорбляя и терзая свою жену. И даже удивительно было мне, как это она могла молча его слушать.