Из мрака

Барченко Александр Васильевич

Девушка повернулась к отцу, не на шутку рассерженная.

— Вы, папа, лишаетесь голоса. После того, как вы обнаружили намерение выдать меня за одного из ваших маринованных англичан…

Брюнет мягко перебил:

— Дина Николаевна, я убеждён, что вы не поняли вашего батюшки.

— Спросите у него сами, — сердито отозвалась девушка. — Вы единственный русский в этом бутафорском городе, среди этих картонных людей. Я не хочу вас стесняться, я… привыкла к вам уже. Спросите его самого.

Хозяин беспомощно развёл руками.

— Прошу покорно.

Дорогой мой, вы профессор и всё такое… Словом, авторитет для детей новейшей формации. Выскажите откровенно свой взгляд, делает ли отец преступление, приняв на себя миссию передать дочери предложение человека отличной семьи, человека вполне обеспеченного, человека, которого сам отец знает, дай Бог памяти, девятый год… Вдобавок с положением, на блестящей дороге. Да чего лучше — впереди ни больше ни меньше как пэрство Англии.

Учёный с ласковой, грустной усмешкой наблюдал лицо девушки. Та, возмущённо блестя глазами, подхватила:

— Да, у него впереди пэрство. А что впереди для вашей дочери? — девушка по привычке добавила: «Сэр», сделала сердитую гримасу. — Что для неё впереди? Бритая физиономия «пэра», которую она с трудом переносит даже в качестве хозяйки дома? Обмен мнений по поводу биржевых операций, состязаний в поло, в гольф, в лаун-теннис? Перспектива выслушивать «schoking» в качестве представительницы нации менее культурной, чем будущий пэр. Наконец, перспектива остаться здесь навсегда. В этом отвратительном опереточном болоте, откуда я рвусь всеми силами на родину? И не перестану рваться никогда, слышите… Папа, папа, и вам не стыдно?

Профессор по-прежнему с улыбкой обратился к хозяину:

— Николай Дмитриевич, я плохой союзник. В таком вопросе я всецело на стороне вашей дочери.

— Ну вот…

— Я не разделяю ненависти Дины Николаевны к Индии. Что же касается представителей местного общества…

Девушка порывисто потянулась к нему со своего шезлонга, схватила за руку.

— Спасибо, большое спасибо. Вы не знаете, до чего я здесь одинока.

Сконфузилась за свой порыв, потянула руку назад, покраснела до самых ушей.

— Вот видите, эта Индия превратила меня в истеричку.

Профессор долгим взглядом поглядел на смущённое личико девушки, бережно выпустил тонкую руку, сказал сдержанным тоном с чуть заметной, странно печальной усмешкой:

— Успокойтесь, Дина Николаевна. Я не придам вашему волнению иного объяснения.

Хозяин поднялся со своего кресла, несколько раз нервными шагами прошёлся по веранде. Сказал полушутливо, полураздражённо:

— Всё это проклятый дождь. В такие дни я и сам сразу старею на тридцать лет. Свети до обеда солнце, моя радикалка была бы сговорчивее.

— Вы так думаете? А я отдыхаю во время дождя. Ничто меня так не раздражает, как ваше глупое индийское солнце. Сухое, тяжёлое… Какой-то нарывной пластырь.

— Мне кажется, вы увлекаетесь немножко в своей ненависти к Индии, — отозвался профессор, на этот раз серьёзным тоном. — Вы мешаете вашу антипатию к индийским колонистам с отношением к туземцам, которых вы почти не видали близко.

— А мне кажется, вы сами неискренни в своей защите. Что может вас привлекать к стране, где поколения завоевателей воспитали поколения рабов? Ведь каждый из ваших любимцев-индусов — раб. Он привык, чтобы его били то магометане, то белые, привык к тому, что собственные его братья, на касту выше, смотрят на него как на собаку, мирится с тем, что его, хозяина страны, англичанин не пускает в порядочный клуб, словно негра в Америке…

Профессор перебил с мягкой улыбкой:

— Дина Николаевна, вы увлекаетесь.

— Нисколько! Где оправдание этой потери самосознания? После восстания сипаев, после отвратительных зверств, достойных башибузуков, чем проявили себя ваши хвалёные индусы?.. Посылками с начинкой из динамита в редакции английских газет?

— Дина Николаевна! Вы плохой историк, настолько плохой, насколько пристрастный. Я и спорить с вами не буду.

— Да, потому что не можете.

Профессор весело рассмеялся.

— Николай Дмитриевич. Я перехожу на вашу сторону. Дождь оказывает на вашу дочь несомненное влияние. В самом деле, вы, очевидно, не подозреваете, Дина Николаевна, как далеки вы от истины в ваших обвинениях.

Девушка махнула разрезным ножом.

— Это голословно, сэр.

— Ничуть. Вы назвали рабом народ, создавший культуру, к завоеваниям которой только подходит современная наука. Вы назвали рабом народ, выливший своё мировоззрение в Риг-Веде, отголоски которой наука слышит на протяжении тысячелетий во всех углах земного шара. Дина Николаевна, вы же сами избрали специальностью историю, вы человек с высшим образованием.

— Что же из этого? Моё образование помогает мне лишь заметить, что вы переоцениваете роль Индии в истории человеческой культуры.

Учёный порывисто поднялся со своего места, сел снова, сказал, видимо сдерживаясь:

— Если бы я относился к вам иначе, я не продолжал бы такого разговора. Но я не хочу верить, что ваш ум так исчерпывающе удовлетворяет одобрённые министерством руководства истории. В России мы не раз встречались с вами в Публичной библиотеке. Помните? Помните, как вы часами сидели за крайним столом, у окна, ваше постоянное место? Я видел, вы получали из отделения классиков, — значит, вас не удовлетворяли руководства. Наконец, мне говорил о вас Дорн.

— Ах, Дорн… С тех пор как он обманул меня, оказался таким же, как все, я потеряла веру в историю. Бог с ними, с вашими ведами, памятниками, с Индией, с умершими культурами! Если я верю во что-нибудь, так только в жизнь и в живое дело. Папа, мой ультиматум: если вы не хотите ехать на родину, я уеду одна. Вы возьмёте меня с собой, Александр Николаевич?

— Охотно! — Профессор улыбнулся. — Но ведь я сам не знаю, когда попаду в Россию. Сейчас я еду в Нанси.

— Это безразлично. Франция — почти дома. Оттуда я доеду одна. Папа, слышите?