Из мрака
Шрифт:
Призрачные фигуры возразили:
— Вы совершенно напрасно волнуетесь. Вам не грозит никакой опасности. Мы осматривали развалины.
— Прошу извинения, сэр, — без церемоний оборвал Саммерс. — Говоря откровенно, меня весьма мало интересует, чем вы здесь занимались. Вы испугали своим бутафорским выходом не меня, а… дам, которых я сопровождаю.
Саммерсу показалось, будто фигуры сделали шаг в его сторону. Он быстро отступил в тень, стараясь прикрыть тонкую фигуру Бетси, и крикнул угрожающе:
— Повторяю, не имею никакого желания продолжать разговор с незнакомыми. Покорнейше прошу идти своей дорогой.
Незнакомец в тюрбане сухо отозвался:
— Я позволю себе напомнить вам, сэр, что мой спутник не англичанин. Он не привык к обращению в такой категорической форме.
Саммерс заорал в бешенстве:
— А я позволю себе напомнить, что я не привык выслушивать замечания от грязных туземцев! Предупреждаю в последний раз.
При луне видно было, как незнакомцы снова отступили к двери, исчезли в темноте. Саммерс выжидающе сжимал рукоятку револьвера. Бетси шептала за спиной плачущим голосом:
— Джим. Зачем, зачем так? Гамаюн-Синг принят у его светлости. Тот, другой с ним, француз, я узнала, я видела его сегодня в ложе калькуттского резидента. Это профессор Нуар. Ах, ты наделал глупостей.
— Самая большая глупость та, что я связался с тобой и с этой глупой поездкой! Ты намереваешься остаться здесь на ночлег?
Он продел руку под локоть женщины, почти грубо потащил её через двор, по коридору, и усадил в экипаж.
Вскочил в седло, рванул бока шарахнувшегося пони шпорами. «Электрик» зажужжал передачей. Женский голос тревожно окликнул:
— Джим, ради Бога. Ты говорил сегодня серьёзно?
Англичанин ничего не ответил.
Впереди тускло мигнул красным глазом задний фонарик машины.
V
Невысокий брюнет с вьющимися усами, с густой шапкой волос, подёрнутых сединой, улыбнулся одними глазами, сказал негромко:
— Мне кажется, я понимаю Дину Николаевну.
Девушка сидела в шезлонге, кутаясь в белый фланелевый халатик, поправила костяной нож, выпавший из свежесрезанной книги, вскинула на говорившего немного удивлённый, недоверчивый взгляд. Брюнет подтвердил:
— Я привык к Индии, сжился с ней. Но перед отъездом у меня постоянно такое чувство, будто я ухожу из театра. Декоративные краски, сочетания, лубочная луна, фонари звёзд, эти растения, смахивающие на живые существа… Теперь у нас пожелтели берёзы, рябину подрумянило морозом.
Девушка повернулась к зелёной стене олеандров, вздрагивавших под каплями дождя, сказала сердито:
— Вы, кажется, хотите, чтобы я в самом деле расплакалась?
Чистая сетка дождя отгораживала веранду от эспланады. Мутные контуры пальм шевелили листьями-перьями над скользкими лоснящимися стенами.
Тяжёлые выпуклые клубящиеся тучи, словно кипы хлопка, повисли над крышами, уродливые, мутные, рваные.
Не было отдельных капель дождя. Сплошная частая сетка воды связывала небо и землю. И, когда нависал мутный студень нового облака, сетка превращалась в сплошную стену воды. С воем метался ветер в переулке, тротуары тонули, улицы превращались в сплошные потоки и водопады, и вздувшаяся бурая спина священной реки одевалась пенистым белым кипящим плащом.
Председатель нефтяного треста, мистер Николай Смит, пыхнул сигарой, спросил дружелюбно:
— Да вы, дорогой мой, когда намереваетесь нас покинуть?
— Я пробуду в Бенаресе, пожалуй, ещё недели две. Но у меня масса работы. Надо привести в порядок все данные. Эпидемия, против ожидания, заглохла. Я обязан сделать доклады в Нанси и в Париже. К тому же я теперь совершенно один.
Девушка грустно наморщила брови.
— Да, вы один… Как всё это опасно! Вы простите меня, я ещё могу примириться со смертью вашей дочери, как это ни странно. Я слишком мало знала её. Притом она была так экзотична, так сказочна, так окружена ореолом таинственности, знаете — не от мира сего… Но Дорн. Словно сейчас его вижу. «Кха, кха»… Кашляет, гнётся, сутулый. У меня как-то не умещается в голове мысль, что он умер, что я не увижу его больше никогда.
Брюнет серьёзно сказал:
— Вы не увидите его никогда. И ни я, никто. А впрочем, как знать, мёртвые, говорят, иногда возвращаются.
— В романах, — отозвалась девушка грустно.
Хозяин спросил из своего угла:
— Это тот самый длинный студент, который бывал у нас в третьем году?
Девушка перебила с неудовольствием:
— Ах, папа. Ты, кажется, способен запоминать имена только своих акционеров. В России у меня не было товарища ближе Дорна. Я забывала, что он мужчина.
— Светлая голова, — подтвердил брюнет. — Удивительная память, способность систематизировать. И притом скептицизм… Для этого мальчика не существовало авторитетов.
— Неужели действительно можно любить до такой степени? — сказала Дина задумчиво. — «Любовь до гроба»… Но убить себя из-за любви… Чувство к одному человеку может заполнить жизнь, да… Но исчерпать?
Собеседник чуть-чуть усмехнулся.
— Смотрите, Дина Николаевна. Здесь страна тысячи богов. Они подслушают, и бог любви отомстит вам когда-нибудь.
— Не боюсь! — Девушка привстала в шезлонге, заблестела большими серыми глазами. — Вот уж чего не боюсь! Если бы даже сейчас… — она запнулась и чуть-чуть покраснела. — Если бы я и влюбилась в кого-нибудь, даже полюбила серьёзно, что ж из этого? Если любимый человек умер, я буду страдать, мучиться, может быть, потеряю всякий интерес к жизни. Но обязанности у меня как у человека, как у члена общества останутся?
— Теория, душка, теория! В теории вы все рассудительны, а на практике… Вспомни-ка, ангел мой, где была твоя рассудительность перед обедом?