Из Парижа в Астрахань. Свежие впечатления от путешествия в Россию
Шрифт:
Он отдает сына под трибунал, который 6 июля 1718 года осуждает его на смерть. А 7-гo возмущается население, раздаются крики в защиту царевича, к царю является депутация, смиренно умоляя Петра помиловать его же сына.
– Хорошо, пусть будет так, - говорит Петр, - я его милую; пусть сейчас же сообщат арестованному добрую весть.
Это спешат исполнить, но он тем временем велит позвать своего врача.
– Доктор, - говорит он, - вы знаете, какой царевич нервный; эта милость, которой он не ждет, может вызвать у него фатальный всплеск эмоций. Пойдите в тюрьму и пустите ему обильно кровь.
Затем, когда врач был готов закрыть за собой дверь:
– Из четырех конечностей, - добавляет Петр голосом, в котором сквозит такая его ненависть к несчастному царевичу, что родительские указания
Через два часа царевич был мертв! И, следовательно, сын или чужой, но должен был пасть всякий, кто посмел противостоять тому человеку - супермену по росту и страстям. Природа лепит громадных и тяжеловесных колоссов, пренебрегая мелочами; мелочевка - для низших существ, на которых она меньше всего расходует сил и которым разрешает рождаться в спокойное время, в безмятежные дни. Но нужно ли требовать вселенской справедливости от человека, кого террор и отрава обратили в эпилептика, кто четырежды был внезапно разбужен бунтом, и кто, нагишом вскакивая с постели, трижды схватывался с ночным убийцей и трижды его одолевал? Разве святого терпения нужно требовать от вдохновенного плотника, кто после того, как вытесал топором колоссальную империю, после того, как отдал своим царствам пот и кровь, счастье и жизнь, видит своего сына мрачно приближающимся к его творению с факелом в руке? Или сын должен жить, а творение пасть; или сын должен пасть, а творение жить.
Выжило творение. Русская империя, сошедшая еще неоформленной с рук Петра Великого, сегодня занимает треть земного шара и славит своего основателя на 30 различных языках, а Алексей спит в немой могиле шести футов в длину, затерянной в углу церкви святых Петра и Павла! Но, будьте покойны, бог беспощаден к гениальным людям. Это сердце, что остается твердым как сердце Брута при смерти сына, разобьется о неверность жены.
Однажды ему донесли, что та, которую он вытащил из рабства, чтобы сделать ее своей госпожой, своей женой и царицей, что Екатерина, ливонская крестьянка, коронованная и святая для него, восседающая на троне, облитом кровью стольких страшных казней, которая должна была бы трепетать, по меньшей мере, если не любит, имеет любовником его фаворита, брата той, прежней его госпожи, такой холодной в любви, - камергера [Mo'ens] Моенса де Ла Круа.
Сначала он не хочет в это верить, хотя донесение поступает от человека, пользующегося полным доверием, от Ягавчинского, кого называют око Петра. Ему нужно было самому все увидеть, что бы в этом убедиться. Он как бы уезжает из Санкт-Петербурга и объявляет, что будет отсутствовать одну-две недели. В нескольких лье от города он останавливается, возвращается во дворец и посылает пажа с поклонами от него, будто бы уже находящегося в Кронштадте.
Пажу было приказано все обозреть, вернуться и рассказать о том, что увидел или заподозрил. Паж вернулся, и его рапорт не оставил больше сомнений у царя. В два часа после полуночи он направился прямо в спальню Екатерины. В комнате перед спальней бодрствовала сестра Моенса де Ла Круа. Гнев царя, когда он ее увидел, вспыхнул с удвоенной силой; ведь, все, что он любил, его оскорбило. Он оттолкнул ее и пошел дальше. Паж, который, несомненно, его не узнал, попытался стать на защиту двери императрицы, но он свалил пажа ударом кулака. Вошел; Екатерина в растерянности вскочила с постели; конечно, чтобы защитить своего любовника. Оставалось убить ее ударом тяжелой трости. Вот что его взгляд обнаружил в недрах алькова: Моенс де Ла Круа находился в постели, спокойный и покорный судьбе, в ожидании смерти.
Петр выходит, не говоря ему ни слова. Потом он открывает дверь спальни князя Репнина.
– Вставай, - говорит он, - и слушай меня.
Князь поднялся и протянул руку к одежде.
– Тебе не нужно одеваться, - останавливает его царь. И он рассказывает ему о том, что только что произошло.
Ошеломленный откровением, князь Репнин спрашивает, что он решил.
– Я решил, - отвечает Петр, - распорядиться, чтобы на рассвете императрице отсекли голову.
Но тут Репнин упал на колени.
– А две ваши дочки, - сказал он, - царевны Анна и Елизавета?
– Что, две мои дочки?
– Подумайте: вы опозорите их, sir;
Петр вздохнул.
– Но, мне кажется, - сказал он, - что я здесь распоряжаюсь!
– О!
– отступил Репнин.
– Делайте, что хотите.
Ничего больше не сказав, царь вернулся к себе.
На следующий день Моенс де Ла Круа был арестован по обвинению в антигосударственном заговоре; его сестра была арестована как сообщница. Началась подготовка процесса. Во время расследования царь испытывал приступы гнева, граничащего с безумием. Как-то вечером, по возвращении из крепости, где велась подготовка к процессу, он неожиданно, без свиты, вошел в комнату, где обе юные царевны занимались женской работой. Он выглядел грозно, был вне себя и бледным как смерть; его лицо и все тело конвульсивно дергались, глаза сверкали, и взгляд блуждал. Несколько минут он молча ходил по комнате, и лишь его жуткие, грозные, мстительные глаза не отрывались от юных царевен. Обе они, трясясь от ужаса, исчезли из комнаты. Молодая француженка, их учительница, скользнула под стол и сидела там, не шевелясь, молча, затаив дыхание. И она видела царя раз десять выдергивающим и снова загоняющим в ножны клинок своего охотничьего ножа, швырнувшим на пол свою шляпу, вдребезги сокрушающим, что ни попадя, ногой и кулаком, наконец, выходящим из комнаты и хлопнувшим дверью с такой силой, что та разлетелась на куски.
Моенс де Ла Круа был приговорен к смерти, его сестра - к битью кнутом, наказанию, исполнение которого, говорят, царь взял на себя. После этого он сослал ее в Сибирь. Моенс де Ла Круа, сознавшись во всем, в чем хотел Петр, и, признав себя виновным во взяточничестве, предательстве, заговорщицкой деятельности, 27 ноября 1724 года лишился головы на плахе. Он пошел на казнь как мученик. Он постоянно носил на запястье маленький бриллиантовый браслет, подаренный императрицей. Когда арестовали, он спрятал его под своей подколенной чулочной подвязкой и таким образом сумел его утаить. На эшафоте сунул его сопровождающему лютеранскому пастору, прося вернуть браслет императрице.
В одно из окон сената царь наблюдал казнь. Когда Моенса лишили жизни, царь поднялся на эшафот, схватил голову за волосы и дал ей пощечину. Вернувшись потом во дворец и обращаясь к Екатерине:
– Садитесь со мной в экипаж, мадам, - сказал он; - хочу, чтобы вы со мной совершили прогулку.
Екатерина не посмела отказаться, хотя не сомневалась в каком-нибудь черном замысле; она повиновалась. И тогда в открытом экипаже он повез ее на площадь, где еще высился угловатый эшафот, и где отделенная от тела голова только что была насажена на кол, выбирая прогулочную трассу таким образом, чтобы складки платья императрицы задевали эшафот, и чтобы несколько капель кровавого дождя от этой вновь потревоженной головы упали на платье изменившей супруги. Екатерина даже не дрогнула, мраморное лицо ни на йоту не выдало ее волнения.
С этого момента всякие отношения между этими супругами прекратились, и Петр видел свою жену только на публике. Он бросил в огонь завещание, составленное в ее пользу и, стал подумывать, что, отправив в монастырь свою первую жену, очень даже мог бы отправить туда и вторую. Потому что в отличие от других суверенов, живущих двойственно - жизнью на публику и частной жизнью, колосс, с которого мы переносим на эскиз главные черты, всегда жил только открытой жизнью.
Будь то беспечность, будь то пренебрежение чем-то, промахи или достоинства, пороки и добродетели, он все выставлял напоказ. Его внутренний мир заняла его огромная империя. Сестра-узурпаторша, бесчестные любовницы, незаконнорожденная дочь, неверная супруга, сын-святотатец: он не только все выставляет на обозрение, но и делает броским.
Его гений имел на это право, которое и было использовано. Живя ради народного блага, он и жил гласно.
Послушайте, он больше не будет скрывать болезнь, от каковой умирает, как не таил ничего другого, хотя бы она и была из тех, в которых обычно не признаются. Он вслух говорит не только о своей болезни, но и об источнике, где он ее приобрел.
– Берегитесь генеральши мадам Чернышевой!
– восклицает он иногда, скрипя зубами от нестерпимой боли.
– Это лучший совет, какой я мог бы дать моим друзьям.