Из Парижа в Астрахань. Свежие впечатления от путешествия в Россию
Шрифт:
Дама, со своей стороны, ничего не отрицая, вернула его свидетельство расположения к ней, так?
– Но почему вы его не излечите?
– спрашивали английского доктора Эткинса.
– Каким образом, - отвечал тот, - вы хотите, чтобы я излечил человека, в теле которого сидит легион демонов сладострастия?
Потом среди всего этого моральные муки достигли предела. Веселое сердце поддерживало бы тело, разбитое сердце его убило. Он, кто познал, не дрогнув, заговоры своей сестры, восстания и кровавое буйство стрельцов, измены первой жены, интриги сына; он, кто расправился со всем этим жестоко и живо, и кто теперь, не помышляя, казалось, о чем-то другом, сумел оторвать глаза от жертвы и казни, он не мог перенести неблагодарности этой ливонской служанки, которую шаг за шагом сделал своей наложницей, тайной любовницей, открыто любовницей, тайной супругой, законной женой, и для которой в память того великого и страшного дня на реке Прут основал орден св. Екатерины. Странная слабость со стороны человека, простившего Вилльбуа его насилие и, возможно даже, разрешившего Екатерине все отдать великому визирю! В случае с великим визирем и Вилльбуа в игре было только тело, Моенсу де Ла Круа она отдала не только тело, но и сердце. И когда! Через четыре месяца после того, как он объявил ее царицей и наследницей трона, дал ей корону и велел ее короновать - после неслыханного события в России, где женщина никогда еще не была коронована. Екатерина, как видно, не теряла времени, чтобы стать неблагодарной. Та, о которой он говорил: «Она не только супруга, но еще и друг; не только женщина в постели, но еще и советчик». Признательность Екатерины была из тех чувств, которые живы надеждой; с тех пор, как ей больше нечего было ожидать, она посчитала, что больше ничего и отдавать. Если бы не следующее! Смерть царя помогла ей подняться еще на ступень; как ни высоко стоял его трон, его могила оказалась еще выше. Произошло это, потому что к ее действительному злодеянию история или, скорее, легенда привязывает преступление предполагаемое. Петр мертв, и в его смерти обвиняют Екатерину и Меншикова: тех, для кого он сделал больше всех в этом мире, поставив их после России, но перед своими детьми. Забывают неделикатные признания Петра в хорошо известном хроническом заболевании, из-за которого он ездил на олонецкие воды; забывают про груз, который этот атлант-держатель небесного свода нес в течение 30 лет, что и должно было свести его в могилу; забывают кучу деяний, ночные эксцессы, эпилептические вспышки гнева, бесконечные оргии, упрямые бессонные ночи; забывают, что Александр устал, укротив Буцефала [53] , и что Петр тоже мог очень устать, обуздывая нацию.
53
Буцефал - любимый конь Александра Македонского.
Но это - божественная справедливость, когда ненаказанный за действительное преступление уносит с собою в могилу обвинение в надуманном преступлении.
Дальше толпа поступает так: поскольку ей трудно подняться над собой, поскольку в течение 20 лет она смотрела на человека снизу вверх и сотворила из него полубога, она не желает больше мириться с тем, чтобы этот человек мог умереть как прочие люди. Слух овладевает миром, когда на острове св. Елены от рака умирает Наполеон.
– От политического рака!
– отзывается мир.
И Англия, которая уже сожгла Жанну д'Арк и обезглавила Марию Стюарт, оказывается ложно обвиненной в отравлении Наполеона. Ну и пусть! Расскажем, как умер Петр Великий; его смерть настолько органично согласуется с его жизнью, что воспринимается нами как ее естественный венец.
Ему было только 52 года, но он боролся на протяжении 40 лет; клинок, так часто обнажаемый для битвы, вложен в ножны.
С 1722 года он атакован болезнью - расстройством мочеиспускания; страдает и молчит; свое право поплакаться он ставит после завоевания трех провинций Персии. Он, кто сознается во всем, даже в постыдных болестях, совсем не признает болезнь с момента, когда она становится, возможно, смертельной. Вне сомнений, предстояло ему однажды умереть, но не нужно, чтобы знали, что он может умереть. Значит, болен один из его слуг, и консультация берется для больного слуги. Между прочим, катастрофа с Моенсом де Ла Круа происходит после возвращения Петра из поездки на воды в Олонецкую губернию, и после коронации Екатерины. Санкт-Петербург видит месть, но, вдруг, Россия узнает, что жизнь царя в опасности, что спасти его может лишь мучительная операция. Затем узнают, что он перенес эту операцию, но с такими болями, что хирурги вышли все истерзанные его руками: он не позволил себя связать на время операции. Подавленный, разбитый, агонизирующий, три месяца он остается простертым на своем скорбном ложе. Но, наконец, воля поднимает его, и, как пленник, разрывающий свою цепь, как заключенный, вырывающийся из тюрьмы, бледный и согнутый, он бросается прочь от болезни, но не от боли.
Куда он, да в эту осеннюю пору, что в самом начале и в Санкт-Петербурге фатальна даже для людей более здоровых и с более мощным телосложением? В болота, где затерялся канал, что должен соединить воды Азии и Европы. При виде этого ослабевшего страждущего, согбенного привидения, Мюних [54] [Миних] - великий человек, о котором поговорим позже - ужасается и намеревается вытащить его из этой грязной и зловонной местности, из жестокого царства лихорадки. Но ему:
54
Мюних - Миних Бурхардт Кристоф или Христофор Антонович, на русский лад (1683-1767); немецкий военный специалист, приглашенный на русскую службу в 1721 году; при Петре I руководил строительством Ладожского и других каналов; при Анне Ивановне был президентом Военной коллегии; генерал-фельдмаршал, во время русско-турецкой войны 1735-1739 годов командовал русскими войсками в Крыму и Бесарабии; Елизаветой Петровной был сослан в Пелым и Петром III возвращен из ссылки; выдвигал план борьбы с Екатериной II, позже ей присягнул и был назначен командиром балтийских портов, Кронштадтского и Ладожского каналов.
– Этот канал, - говорит Петр, - накормит Санкт-Петербург и Кронштадт, даст материалы их стройкам, подаст сюда все, что производит империя, и обеспечит расцвет торговли России с остальным миром. Мое место здесь.
Трасса канала четко определена. Он начинается от озера Ильмень. Именно эта вода нужна человеку, который соединяет два моря, море льда и море огня - Балтику и Каспий, что омывают разные берега его империи.
Далее, от соляного производства Старой Руссы он возвращается в сторону Петербурга, без остановки в столице едет в Финляндию и 5 ноября - среди зимы останавливается на берегу озера Лахта, захваченный неистовыми бурями. Но он спасен: одна хижина предлагает ему свой кров, а печка - свое тепло. Прежде чем войти, он бросает взгляд на это море, что кажется покорным как степи, казаки, турки, шведы, Дания, и улыбается своему триумфу. Но что он видит? Севший на мель баркас полный солдат и матросов: они мечутся в ужасе, они сейчас погибнут! И сначала Петр бежит на берег и кричит, какие маневры им нужно выполнить. Но его голос теряется в шуме волн и воплях терпящих бедствие. Петр приказывает помочь им; те, к кому он обращается, колеблются; тогда, забыв, что подвергается двойной опасности, он прыгает в лодку, и никак не может справиться с ней, бросается в воду, вплавь добирается до гибнущего баркаса, оказывается в гуще потерявших голову людей, берет на себя маневры баркасом, и всех, целых и невредимых, доставляет на берег.
На сколько локтей на Лахте обходит Петр короля Луи XV с заплывом на Рейне! Конечно, в тот же вечер у него начинается жар, дизурия глубже вонзает свои когти в его чрево, и в Санкт-Петербург докладывают, что он умирает. На сей раз Петр, и вправду, свалился на ложе агонии и больше с него не встанет. Но и с этого ложа он в состоянии еще отдавать распоряжения, команды, приказы. Это - Беринг, который отправляется в путь как Ла Перуз, но который, будучи удачливее Ла Перуза, до Америки раздвигает границы русской империи и дает свое имя острову [и проливу], что станет для него могилой. Это - Мюних, под командование которого он отдает 20 тысяч рабочих и сенат, чтобы окончить строительство своего канала. Это - Екатерина, которой он вверяет свою Академию наук и указывает на Остерманна со словами:
– Россия не может обойтись без него; он единственный, кто знает ее истинные нужды.
Однако же 17 января 1725 года, в день освящения воды, он поднимется еще раз; будет бравировать способностью вынести жестокость непогоды и пытки болью! Он, кто убил суеверие, будет набожным до конца. Но 18-го он рухнет туда, где никогда не бывал. Теперь это не ложе агонии, а ложе смерти.
Созваны 19-гo все медики Санкт-Петербурга, и они - вокруг умирающего; отправлены курьеры в Лейден и Берлин за консультациями. Вот так в течение десяти дней самыми сильнодействующими лекарствами, более страшными, чем болезнь, и заставляющими так кричать пациента, как она не вынуждала его кричать, наука, будучи еще в колыбели, зверская и неловкая как ребенок, сражается с призраком, которого она не в силах изгнать из комнаты, тогда как больной, негодующий на свою слабость, стыдящийся самого себя, впервые побежденный болью, время от времени выкрикивает:
– О! Человек во мне - жалкое животное, и только!
Наконец, 26 января, он признает себя побежденным, смиряется, прекращает бороться и обращается к небу; платит долги, освобождает заключенных и получает церковное причастие, говоря:
– Боже, надеюсь, бросишь на меня милосердный взгляд за все доброе, что я сделал для моей страны!
27-го он хочет письменно изложить свою последнюю волю; ему спокойнее, но это спокойствие - угол савана, который смерть уже натягивает на него; царя с трудом приподнимают и вкладывают в его пальцы перо; он напрягается, и его хватает, чтобы вывести следующие три слова: «Rendez tout…» - «Отдайте все…».
Но тут перо выпадает из его руки, и он откидывается на постель, шепча:
– Анна! Пусть позовут ко мне дочку Анну!
Та, кого зовет последний возглас умирающего отца, прибегает. Но слишком поздно: рука будто парализована, голос угас. Разум еще живет, взгляд продолжает говорить, но у души, что упрямится, чтобы оставаться в теле, больше нет посредника с миром. Еще 15 часов то, что остается от жизни в таком живучем сердце, борется со смертью. Наконец, 28 января 1725 года около 4 часов утра, в то время, когда его глаза обычно открывались, они закрываются навсегда.
Но великая жизнь не кончается вместе с человеком, в котором она существовала, она переходит к последующим поколениям, просачивается сквозь века; прошло почти полтора столетия со времени смерти Петра, а Россия еще живет жизнью своего могущественного императора. И в самом деле, память о нем жива повсеместно; отправляйтесь с Балтийского на Каспийское море, из Архангельска в Ригу, с Волги на Дунай, из Азова в Ботнический залив и, я вас уверяю, куда вы ни ступили бы, везде ступал он. Вопреки общему поведению наций, его народ признателен ему за все, что он для него сделал. В Санкт-Петербурге и Москве, в городах и деревнях, на стройках и полях сражений заботливо и с благоговением собраны все воспоминания, предания и легенды, что связаны с его личностью. Мы и сами воспринимаем такие рассказы с уважением к гениальному человеку, кто бы он ни был - Цезарь или Шарлемань, св. Луи или Петр Великий, Густав-Адольф или Наполеон.