Из Питера в Питер
Шрифт:
— Неправда! — услышал он чей-то ломкий, упрямый голос.
Энн Крук подскочила, как пружина. Она не выносила, когда перечили ее мужу, тем более дети... И хотя мистер Крук пытался ее успокоить, она крикнула:
— Кто это сказал?
Ларька молча выдвинулся вперед, расталкивая неохотно расступавшихся Аркашку, Гусинского и других.
— Прости, дорогая, — поторопился мистер Крук, — мне самому хочется узнать, в чем же я неправ. Пожалуйста, объясните мне это.
— Потому что валите все в одну кучу, — невнятно пробурчал Ларька, насмешливо глядя на Крука. — Красные стреляют, белые
— Разве это неправда?
— Неправда! — повторил Ларька твердо. — Может, вам все равно, что красные, что белые, а нам — не все равно!
— Вы, конечно, за красных, Ручкин? — быстро вставил Валерий Митрофанович и оглянулся на Смита, радуясь ловкому ходу.
— А то вы не знаете! — презрительно ответил Ларька. И оживился, снова заблестел зубами в насмешливой улыбке. — Вот, мистер Крук, глядите, я говорю за красных. А кто скажет за белых?
Все молчали.
— Видите, молчат! Думаете, они за большевиков? Они сами не знают, за кого. Вот Гольцов, он что, за красных? Но тоже молчит, за белых говорить не хочет...
Валерий Митрофанович тянулся на цыпочках, глазами ел Володю, но тот, потупясь, продолжал молчать... Аркашка нетерпеливо дергался, всем существом показывая, что он с Ларькой, что он еще лучше бы сказал, просто не успел... И Катя не спускала глаз с Ларьки... Гусинский одобрительно кивал большой головой.
Джеральд Крук поднял руки:
— Я сдаюсь! Извиняюсь, если сказал неправильно... Теперь я задам вам вопрос. Вы хотите уцелеть и вернуться домой?
— Уцелеть!.. — фыркнул Ларька. Это слово никому не понравилось, даже Ростик захихикал.
— За этот год тысячи детей погибли, — не выдержала Энн Крук. — А вы живы...
— Конечно, мы хотим жить, — поднял голову Володя. — Но нельзя жить в поезде! Мы понимаем, что сейчас не можем попасть домой. Но когда все это кончится?
— Впереди — океан! — усмехнулся Ларька. — Спихнут в него белых, и все!
— И нам до океана? — испуганно ойкнул Миша.
Вот этого никто еще не знал.
26
Поздней осенью девятнадцатого года их эшелон, давно миновав Омск, Иркутск, Читу, шел к Хабаровску.
Такой железной дороги — она называлась Амурской — ребята еще не видели... Они смотрели не на тайгу, зеленое море, которому не было ни конца, ни края; не слушали рассказы об Амуре, великой реке, где кишели громадные рыбы, пропускали мимо ушей и байки о золотоискателях и ловцах жемчуга... Не отрываясь, ребята глядели в щели только на дорогу, по которой ехали: заброшенные полустанки, где из прогнивших досок топорщилась высокая, рыжая трава; позабытые ржавые паровозы с проваленными боками; гнилые шпалы... Глядели и час за часом ждали, что их поезд сойдет с рельсов, которые ходуном ходили под колесами и, казалось, вот-вот расползутся по сторонам... Рядом с машинистом сидели Смит и два солдата из американской охраны. Их задачей было не допускать остановки поезда. Останавливаться тут хоть на мгновение никак не рекомендовалось: в окрестных лесах скрывались отряды беляков, в любой момент можно было попасть под обстрел обезумевших тифозных банд недобитых колчаковцев... Машинист и его помощник, лучше других понимая полную невозможность вести эшелон с детьми по такой дороге, то крестились, то бормотали:
— Проскочим...
Особенно страшно становилось ночью. Вагоны вихлялись из стороны в сторону так, что кто-нибудь из ребят то и дело скатывался с нар. Иногда пламя близкого пожара смутными сполохами проникало в теплушку. Несколько раз их будили тяжелые удары артиллерийских орудий, и всегда казалось, что бьют прямой наводкой по эшелону.
До Хабаровска оставалось каких-нибудь сто километров, когда с жутким грохотом поезд остановился...
Это случилось среди бела дня, и сначала все затаились. Молчали, ждали, слыша только стук своих сердец. Потом зашептались:
— Тихо...
— Очень тихо.
— Как ты думаешь, что это?
— Почем я знаю!
— Может, машинист умер?
— Ты скажешь! С чего ему умирать?
— И потом, у него есть помощник...
— Но это не банда, на поезд никто не напал, слышишь, как тихо?
— Вот это и подозрительно...
— Что ж, мы так и будем сидеть и дрожать?
— А что?
— Надо узнать, что произошло.
— Как ты узнаешь?
— Открою двери и сбегаю к паровозу...
— Вы что, с ума сошли? — заверещал Валерий Митрофанович. — Нас всех перебьют, как куропаток! Я категорически запрещаю! Категорически! И не подходите к двери!
Но и Ларька и другие уже прижались ко всем щелям, стараясь разобрать, что происходит.
— Лежать! Лежать! — требовал Валерий Митрофанович, но его никто не слушал.
Между тем на паровозе все были живы. Но и там не могли понять, что происходит.
Паровоз остановился перед наваленными на рельсы огромными стволами сосен... И тут же, на одном из стволов, сидел бородатый мужик в ватной стеганке, в старой солдатской папахе с красной полоской наискосок... Партизан! Он заботливо скручивал цигарку, делая вид, что не обращает внимания ни на паровоз, ни на солдат, которые целились в него, выставив карабины. Свое ружье он небрежно сунул между колен.
Закурив, мужик неторопливо встал, подобрал винтовку и не спеша, вразвалочку пошел к паровозу. Солдаты вскинули было карабины, но Смит прошептал: «Не стрелять...»
— С приездом, — ласково, тенорком, сказал партизан. — Добро пожаловать.
Все молчали.
— Здравствуйте, говорю!
— Здравствуйте, — нерешительно пробормотал машинист.
— Ну, вот, — обрадовался партизан, — русская душа, а я напугался, неужто, думаю, одни мериканцы и поговорить не с кем... Закурить хочешь? — Он протянул машинисту кисет, но так, что тот, помешкав, невольно сошел вниз.
Лицо у партизана было такое домашнее, ничем не встревоженное, будто он вышел покурить у своей избы на завалинку, а не остановил в дикой тайге эшелон американского Красного Креста... Кстати, на американцев он и внимания не обращал, разговаривал только с машинистом и его помощником.
— Вы не опасайтесь, ребята, — сказал он им, — мы вас долго не продержим. Нам только задание из центру выполнить, и отпустим вас...
— Какое задание? — спросил Смит.
Партизан будто и не слышал; в свою очередь спросил машиниста: