Из сборника 'Человек из Девона'
Шрифт:
Когда я подъехал к ферме, снова выглянуло солнце; желтая тростниковая крыша просвечивала сквозь деревья - можно было подумать, что под ней таятся радость и добрые вести. Дверь мне открыл сам Джон Форд.
Он начал с извинений, и от этого я еще более почувствовал себя незваным гостем; потом он сказал:
– Я пока не говорил с моей внучкой - ждал Дэна Треффри.
Он был суров и печален, как человек, которого гнетет горе. Очевидно, он не спал всю ночь; одежда его была в беспорядке, я думаю, он вообще не раздевался. Он не такой человек, какого можно пожалеть. У меня было чувство, что я поступил бесцеремонно, став свидетелем всей
– Вы очень добры, что беспокоились. Да иначе вы и не могли бы поступить! Но теперь, когда все кончено...
И он сделал жест, полный отчаяния. Казалось, гордость в нем борется с невыносимой болью. Немного погодя он спросил:
– Вы говорите, что видели его? Он во всем признался? Дал объяснения?
Я постарался растолковать ему позицию Пирса. Перед этим стариком с его непреклонностью и суровым понятием о долге я чувствовал себя так, словно держу сторону Зэхери и обязан добиться справедливости.
– Как же это понять?
– сказал он наконец.
– Он овладел ею, вы говорите, чтобы не потерять ее; и теперь через две недели покидает?
– Он говорит, что хотел взять ее с собой...
– И вы этому верите?
Я не успел ответить, потому что увидел в дверях Пейшнс. Сколько она там простояла, не знаю.
– Это правда, что он собирается уехать без меня?!
– воскликнула она.
Я мог лишь кивнуть головой.
– Вы от него это сами слышали?
– Да.
Она топнула ногой.
– Но он же обещал! Обещал!
Джон Форд приблизился к ней.
– Не прикасайся ко мне, дед! Я ненавижу вас всех! Пусть делает, что хочет, мне все равно.
Лицо Джона Форда посерело.
– Пейшнс, - сказал он, - неужели тебе так хочется уехать от меня?
Она поглядела на нас в упор и резко ответила:
– К чему все объяснения? Они только причинят тебе боль, хочу я этого или нет.
– Что ты надеялась найти там, в дальних краях? Она засмеялась.
– Найти? Не знаю... ничего; по крайней мере никто не стал бы меня угнетать. А теперь ты, наверное, запрешь меня, потому что ведь я слабая девушка, не то, что вы - сильные _мужчины_.
– Замолчи!
– сказал Джон Форд.
– Я заставлю его взять тебя.
– Не смей!
– закричала она.
– Я тебе не позволю. Он волен делать, что хочет. Он свободен - слышите вы все? Свободен!
Она проскользнула в дверь и исчезла.
Джон Форд покачнулся, как будто земля ушла у него из-под ног. Я оставил его. Потом пошел на кухню, где за столом сидел Хопгуд и ел хлеб с сыром. Увидев меня, он встал и очень сердечно предложил мне холодный бекон и кружку эля.
– Я так и думал, сэр, что вы придете, - сказал он, продолжая жевать. Сегодня в доме никто не заботится о еде. Старуха возится с мисс Пэшьенс. Молодые девицы стали больно уж решительные.
– Он утер рукавом свой широкий, жесткий рот и набил трубку.
– Особливо, когда это у них в крови. Сквайр Рик Войси был джентльмен, да и миссис Войси, что ж, настоящая леди, только... добавил он, перекладывая трубку из одного угла рта в другой, - только страсть какая сварливая.
Сердце у Хопгуда доброе и, я уверен, настолько же нежное, насколько он сам кажется суровым, однако не тот он человек, с которым захочешь обсуждать подобные дела. Я поднялся к себе и начал укладывать вещи, но вскоре бросил, взялся за книгу и в конце концов уснул.
Проснувшись, я поглядел на часы; было пять. Я проспал четыре часа. Одинокий луч солнца пронизывал комнату от одного окна до другого; было слышно, как молоко мерно плещет о стенки ведра; потом вдруг раздался какой-то тревожный шорох и тяжелые шаги.
Я распахнул дверь. Хопгуд и один из дозорных береговой охраны медленно несли вверх по лестнице Пейшнс. Она неподвижно лежала у них на руках, лицо ее было белее платья, на лбу ссадина и несколько капель запекшейся крови. Руки ее были сведены судорогой, она медленно сжимала и разжимала пальцы. Когда мужчины, поднявшись наверх, свернули, она разомкнула губы и с трудом произнесла:
– Так хорошо, не опускайте меня. Я могу потерпеть.
Когда они проходили мимо, она, едва улыбаясь глазами, сказала мне что-то, чего я не мог разобрать; дверь закрылась, и опять послышался снизу взволнованный шепот. Я ждал, когда мужчины выйдут, и остановил Хопгуда. Он вытирал со лба пот.
– Бедная девочка!
– сказал он.
– Упала... с обрыва... на спину... увидели часовые... это они ее подобрали. О, господи, помоги ей... может, она не так сильно разбилась! А мистер Форд ничего не знает! Я еду за доктором.
Прошел час, а то и больше в ожидании, пока приехал врач, совсем молодой, почти мальчик. Когда он вышел из комнаты, вид у него был серьезный.
– Эта старая женщина там... Она предана ей? Ухаживает за ней как следует?.. Говорите, предана, как собака? Прекрасно! Не знаю... ничего не могу обещать! Боюсь, это позвоночник, необходим консилиум! До чего храбрая девушка! Скажите мистеру Форду, чтобы он вызвал самого лучшего врача, какого можно найти в Торки... Есть там доктор К... Завтра утром я прежде всего наведаюсь сюда. Ей необходим полный покой. Я оставил снотворное, ночью у нее будет жар.
Джон Форд наконец вернулся. Бедный старик! Нелегко ему было удержаться и не войти к ней из боязни ее потревожить! Я слышал, сколько раз за несколько часов он спускался по лестнице, тяжко дыша и вздыхая, а потом слышал его одинокие шаги, когда он возвращался назад. Около одиннадцати, как раз когда я собирался лечь, к моей двери подошла миссис Хопгуд.
– Вы не сходите к ней, сэр?
– сказала она.
– Она вас спрашивает. Ничего, ничего не знаю, только видеть вас она хочет; верно, бредит, а?
– По щеке старой женщины скатилась слеза.
– Сходите; может, ей это и вредно будет, но, не знаю... а иначе она разволнуется.
Я тихонько вошел в ее комнату. Пейшнс лежала на подушках, полузакрыв глаза, и часто дышала. Она никак не обнаружила, что хотела меня видеть или что знает о моем присутствии. Свеча, стоявшая у постели, уже превратилась в огарок и еле светила; окно и дверь были открыты настежь, и все-таки не чувствовалось ни дуновения; слабый, тусклый язычок пламени был совсем неподвижен, отбрасывая на потолок чуть заметное желтое пятно, словно след от пыльцы лютика на подбородке. Потолки здесь очень уж низкие! За широким, начинавшимся от самого пола окном, не шелохнувшись, чернели яблоневые ветки. Было слишком темно, чтобы разглядеть все хорошенько. В ногах кровати стоял сундук, на нем и сидела миссис Хопгуд, шевеля губами, словно бормоча что-то. К чуть затхлому запаху времени примешивались и другие - аромат резеды, яблок и какого-то душистого мыла. Ковра на полу не было, в комнате не видно было ни одной темной вещи, кроме скрипки, висевшей над кроватью. Торжественно тикали маленькие, круглые часы.